Том 2. Тем, кто на том берегу реки

«Судьба Усольцева» (более позднее название «Африканский вариант») есть манифест борца с утопией. Трагическая история «Новой Москвы», попытки создания мечтателем-авантюристом Ашиновым на африканском берегу земледельческой коммуны «вольных казаков» – реализация как крестьянских утопических идей, так и утопий политических – стала смысловым прологом всего дальнейшего творчества Давыдова, а вымышленный доктор Усольцев – спутником писателя до конца жизни. Он, Николай Николаевич Усольцев, оказался «условным автором» написанной уже в конце 1980-х годов повести «Вечера в Колмове», в которой действие происходит тоже в колонии, тоже в общине, но община эта – больница для душевнобольных, где оканчивает дни свои Глеб Успенский, где, в отличие от казарменной утопии Ашинова, действует принцип «нестеснения» и где жизнь нормальнее, чем за пределами колонии. Этот парадоксальный поворот судьбы Усольцева требует своей расшифровки, для которой здесь нет места, но которая важна для общей концепции творчества Давыдова.

И в конце «Бестселлера» снова возникает – и не в первый раз – доктор Усольцев, летописец крушения утопий, и появление его сопровождается авторской фразой:

«Охота, чтобы вы когда-нибудь прочли давно уже позабытые творения вашего покорного слуги: “Судьба Усольцева” и “Колмовские вечера”».

В «Бестселлере» при кажущейся хаотичности сюжетного потока каждая фраза глубоко значима и продумана. Исследователи творчества Давыдова обязаны обратить внимание на эту просьбу…

Еще до «Колмовских вечеров» Давыдов говорил мне, что собирается написать роман о старых народниках уже в советское время – двадцатые-тридцатые годы, – и главным героем-рассказчиком будет доктор Усольцев. Он не написал этого романа. Но ясно, что избавление от исторических иллюзий было главной его задачей. И решалась она многосложно.

Давыдов совершенно лишен либерального ханжества. Он знал разницу между террористами «Красных бригад» и народовольцами. Он никогда не отрекался ни от Александра Михайлова, ни от Лизогуба, ни от Веры Фигнер, не говоря уже о Лопатине. Но он показал нам, как мир государственного насилия порождает мир насилия революционного и как любой радикализм постепенно приводит к вырождению самых благородных намерений.

Давыдов любил Германа Лопатина, героя конспирации, разоблачителя провокаторов. Однако совершенно особым было его отношение к Бурцеву. И дело не в конкретной деятельности Владимира Львовича как «ассенизатора революции». Бурцев – фигура трагическая и трагически кончил потому, что не признавал ничего, кроме правды. «Моральное уродство» человека было тем драконом с бесчисленным количеством голов, с которым он сражался всю жизнь.

Недаром самая личная и самая важная для Давыдова книга «Бестселлер» заканчивается смертью Бурцева – «задрал бородку и стал вправду похож на Дон Кихота». Бесстрашный Лопатин был д'Артаньяном. Бесстрашный Бурцев – Дон Кихотом. На другом полюсе давыдовского мира – иуды: азефы, дегаевы…

Давыдов знал широту человеческой натуры, но, вопреки известному рецепту, не старался ее сузить. Именно между ее полюсами и разворачивается написанная Давыдовым драма русской истории и его собственной жизни. Он стянул огромный мир своих персонажей и собственную биографию в фантасмагорическое пространство «Бестселлера». И гибели Бурцева предшествует его борьба против одной из самых мрачных и опасных мистификаций – концентрированной иллюзии, «Протоколов сионских мудрецов».

Так заканчивал Юрий Давыдов свой подвиг, свою энциклопедию русской политической жизни, человеческой жизни, свое движение к правде и только правде.

Если «Бестселлер» – уникальная автобиография писателя и историософа, вплетенная в историю страны, то «Коронованная валькирия», написанная вскоре после «Бестселлера», – в большей степени взгляд на судьбы двух женщин, жизненные ситуации которых, начавшись столь розно, печально сблизились в конце. Это датская принцесса Дагмара, валькирия, ставшая русской императрицей Марией Федоровной, супругой Александра III, и княжна Екатерина Долгорукая, любовница, а затем и жена Александра II, так и не ставшая императрицей. Это история двух женщин, шедших, казалось бы, поверх исторических катаклизмов своей эпохи, чьи судьбы в роковой момент были историей взорваны…

Но Давыдов не был бы Давыдовым, если бы главных героинь не включил он в обширную и многослойную систему второстепенных, на первый взгляд, персонажей – среди них, в частности, столь важный для Давыдова иезуит революции Нечаев, чье мимолетное появление символизирует грядущую беду.