Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Здесь надо, однако, вспомнить фундаментальную по смыслу дневниковую запись «о положительном идеале, о новом типе святого», запись, стоящую рядом с фразой о спектакле, посвященном Дмитрию Лизогубу, светлому и доброму человеку, принесшему себя в жертву идее справедливости, осуществляемой страшными средствами.

Историософские искания Эйдельмана по своим устремлениям глубже, чем нам обычно кажется. Очевидно, для их реализации была задумана его «главная книга», о которой он постоянно вспоминает в дневниках, обозначая ее буквами «ЮК» – Юлина книга (имя его жены), и которую он не успел написать.

Одно из ключевых слов в этих исканиях наряду с «благородством идей» – «жертва». Оба героя Эйдельмана – Лунин и Сергей Муравьев-Апостол – люди истово религиозные. В советской подцензурной печати Эйдельман не мог углубляться в эти материи. Но он смог сказать о роли жертвенности – главной составляющей христианской идеологии – в судьбе России достаточно определенно.

В замечательном очерке (или обширном историческом эссе) «Доброе дело делать» он подробно описывает предсмертные часы Сергея Муравьева-Апостола:

«…Судя по всему, Сергей Иванович стоически спокоен, сдержан и говорит сестре о том, что дух его свободен и намерения чисты (мотив каждого тюремного письма). Мы даже уверены в таком его настроении, так как после свидания он заметит, что “радость, спокойствие, воцарившиеся в душе моей после сей благодатной минуты, дают мне сладостное упование, что жертва моя не отвергнута”. Вот каков был Сергей Муравьев-Апостол; если перед казнью сумел не согнуться перед горестями, а даже обрести радость, спокойствие, – значит, решает он, жил правильно, жертва не напрасна».

Эйдельман не просто согласен со своим героем. Он им восхищен. «Положительный идеал, новый тип святого…» Очевидно, отсюда и приведенная им восторженная фраза Толстого:

«Сергей Иванович Муравьев, один из лучших людей того, да и всякого времени».

При том, что Муравьев торопил гражданскую войну, пролил кровь, и не только собственную… Но и Христос своей проповедью спровоцировал гибель многих своих последователей. Для Толстого и Эйдельмана великий постулат «Душу свою за други своя» оказывается превыше всего прочего.

Идея «новой святости» доведена до апогея в «Эфирной поступи». Александр Одоевский, молодой, бесшабашный, готовый в канун восстания умереть и убивать, жалко каявшийся на следствии, но из Сибири написавший знаменитое послание Пушкину – манифест непримиримости, наверняка совершенно искренний, в ссылке и на Кавказе поднявшийся до истинно христианского просветления, оказывается для Эйдельмана тем самым «новым типом святого»:

«…Ценою карьеры, здоровья, жизни, ценою тяжких спадов и новых взлетов – он выработал столь неповторимо тихий, светлый дух, такую необыкновенную личность… Память Одоевского странным светом, “легким паром вечерних облаков” засветилась над Россией. Частицею “тихого пламени” попала в лучшие умы и сердца, которые стали оттого умнее, добрее».

Знавший Одоевского на Кавказе юный Огарев вынес из этого общения великий урок –

«не ожесточиться, не зачерстветь в борьбе; остаться хорошим, свободным человеком, иначе – не стоит, да и нельзя бороться!»

Так этот урок сформулирован Эйдельманом.

И здесь мы подходим к еще одному существеннейшему аспекту нашего сюжета.