Том 2. Верую!

Кого только не видел он вечерами в своей квартире! Какие-то неприятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках. Девицы садились с ногами на диван и мучили Ивлева белыми тупыми коленками. Приходили полуграмотные дяди с красными лицами, беззаботно похохатывали... Эти, кажется, где-то что-то приворовывали, перепродавали с помощью молодых – денег было много. Часто пили дорогой коньяк, шампанское. Молодые были модно одеты, ужасно много болтали: про общих знакомых, про фильмы, про певцов и певиц... Приносили магнитные пленки с записями, и тогда в квартире визжало, мяукало, стонало, выло. Молодые с удовольствием слушали. Ивлев подозревал, что они притворяются. Много острили, смеялись. Чем они занимались, он так и не узнал до конца. Некоторые, кажется, учились, другие, как Ольга, работали. Где? – черт их разберет. О работе не говорили. Дяди налегали на коньячок, заигрывали с девушками.

Сперва Петр удивлялся – не знал он, что так тоже можно жить. Потом душа его глубоко возмутилась.

Между ним и этими людьми завязалась глухая, нешуточная война.

Началось со свадьбы.

Грянула она, крикливая, через неделю после того, как они приехали.

Много пили. Упившись, завыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:

Лиза-Лиза-Лизавета,Я люблю тебя за это.И за это, и за то –Вот и боле ничего!

Некто пьяный, с голубыми вылинявшими глазами, все пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:

– Нельзя! Не-льзя, понял?

Пышногрудая девица переплясала трех парней, вышла на четвертого и свалилась. Хохот, визг... А девица – лежит. Поняли: с ней плохо. Вынесли в сени на свежий воздух.

То в одном углу, то в другом начинали громко выяснять отношения и пытались драться.

Ольга и в этой пьяной, безобразной хляби оставалась красивой. Распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофты и, улыбаясь, ходила среди гостей, дурачилась. Ей вроде нравилась эта кутерьма. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла крупным телом своим, что у видавших виды молокососов деревенели от напряжения лица. Петр в такие минуты особенно жгуче любил ее и ненавидел.

Кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий («Шкура» – называли его), пьяный меньше других, хитрый и умный, постучал вилкой по графину.

– Ти-ха! Сичас жених споет нам! Просим!

Откуда он, паразит, взял, что жених поет? Может, решил просто поиздеваться?

На жениха вообще-то не обращали внимания, не замечали. А тут посмотри – действительно, сидит жених.

– Давай!.. Але! Женихало петь будет, хэх!..

Кто-то не понял, в чем дело, заорал:

– Горька-а!

Кто-то продекламировал:

Вот моя деревня,Вот мой дом родной!..

– Да ти-ха! – опять закричал Шкурупий. – Просим жениха!

Когда так заорали, Петр заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех злыми глазами.

– Жених, дэва-ай! – стонала своенравная свадьба.

Ольга посмотрела на мужа, подошла к нему, положила на плечо тяжелую горячую руку, сказала требовательно:

– Спой, Петя, – как кипятком ошпарила.

– Перестань, – негромко сказал он.

Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, облапил Петра сзади и, обдавая теплым перегаром, заговорил:

– Есенина знаешь? Спой Есенина, – и крикнул всем: – Вы, щас – Есенина!

Его не услышали.

Петр сшиб с себя руки пьяного, встал и пошел на улицу.

Был тусклый поздний вечер, задумчивый, не по-осеннему теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело осень. Это – двадцать пятая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.

Он ушел в дальний конец двора, сел на бревно, уперся локтями в колени, задумался... Собственно, дум никаких не было, была удушающая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал и здесь.

Из дома кто-то вышел. Петр вгляделся, узнал Ольгу, позвал.

Ольга подошла, села на корточки перед ним.

– Ну что?

– Этот бардак надо разогнать, – сказал Петр. – Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.

Ольга ответила не сразу.

– Мне весело с ними, – сказала нехотя.

– Неправда. Ты просто... от скуки.

Ольга опять долго молчала.

– С тобой-то разве веселее, Петя? Нет.

Петра передернуло от ее слов.

– Правда, что ли?

– Правда.

– Хм... – он не знал, что говорить. Решил быть тоже спокойным. – Неделю прожили... и уже? Месяц-то протянем?

– Не знаю, – Ольга говорила серьезно, трезво.

Петра слегка начало трясти. Хмель, какой был, вылетел из головы: спокойствие Ольги было неподдельно.

– Ты что говоришь-то? Ты думаешь?

Ольга вздохнула, положила голову ему на колени, сказала, как говорят прочувствованное:

– Опротивело все. Никого я не люблю, и ничего не хочу... Плевать на все. Не могу любить. Думала, сумею, – нет.

Петр вконец растерялся.

– Выпила лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, ты ляжешь и отдохнешь... Надо отдохнуть, – говорил и сам понимал: не то.

– Не в этом дело.

– А в чем?

– Я устала.

«От чего?» – изумился про себя Петр, но сказать это вслух не решился. Подумал про тех, в доме: – Довели они ее, сволочи, закружили».

– Побудь здесь, я сейчас приду.