Том 2. Верую!

Фонякин отвернулся. Десять лет назад он отправил дочь учиться в город, в институт. Через полтора года она сообщила, что вышла замуж. Потом написала – разошлись. Потом бросила институт, приехала домой. Пожила с год, ничего не делая, уехала снова в город. Опять вышла замуж. За какого-то талантливого ученого. И снова – не то, развод. Писала, что работает, денег не просила. Все это, вся ее скособоченная жизнь убивали его; что мог, он скрывал от людей. И вот – тюрьма. И какой-то новый ее муж перед ним...

– Телеграмму-то раньше надо было дать.

– Я не думал, что так обернется.

– Пошли. Наколбасили вы тут... черт вас возьми.

К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать.

Ждать пришлось долго.

Наконец Фонякин вышел... Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.

– Ну?

– Плохо, – тихо сказал Фонякин.

– Я тоже зайду к нему. Подождите.

Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и потрогал под пиджаком левую сторону груди.

– Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, – сказал он, вставая.

– Найдете? Мой дом-то...

– Найду.

Ивлев вошел к начальнику.

– Отца ты вызвал? – спросил он сухо.

– Я.

– Для чего? Пожилого человека... Я же объяснил: сделать ничего нельзя.

– А что тут такого? Он отец.

– Он больной, из больницы раньше времени выписался.

– Я не знал этого.

– Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется – совсем доконает себя. Написать сперва надо было...

Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.

– До свиданья, – зло сказал Петр.

Начальник кивнул.

Ивлев пошел домой.

Фонякин пришел поздно. Печальный.

– Вот так, – сказал он. – Дай умыться. Упал у вас во дворе...

Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить об Ольге – как она? Фонякин будто подслушал его мысли.

– Что о жене-то не спросишь?

– Как она?

– Вы разошлись, оказывается?

«Уеду к чертовой матери из этого города», – решил вдруг Ивлев.

– Я думал, она еще вернется, – сказал он.

Фонякин вздохнул, промолчал.

– Ужинать будете?

– Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать?

– У меня есть.

...Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке – и молчали. Все было ясно.

На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шуршало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.

«Уеду», – думал Петр.

– Ты здешний? – спросил Фонякин.

– Нет.

– Откуда?

– Тоже из Сибири.

– А как сюда попал?

– Служил здесь... Недалеко.

– А родители в Сибири?

– У меня нет их. Померли. Тетка там.

Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.

– Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? – тихо спросил он. – Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее... – Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла.

– Послушалась бы она меня!

– Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?

– А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сваливаете?

– Но ты же рядом был...

– Я рядом был! Полторы недели... А вы всю жизнь.

Нехорошо посмотрели друг на друга.

– Мужик называется... Муж! – сердито сказал Фонякин. – Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.

Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.

– Не я ее учил пить.

– Кто же, я, что ли?

– Ну и не я!

– Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? – Фонякин повысил голос.

– Надо! – Петр тоже повысил голос. – А вам не надо было?!

Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.

– Ладно... чего мы тут. Поздно хватились.

Помолчали.

– Сколько ей сулят?

– Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хватало?! Мм... – Фонякин поморщился. Полез за папиросами. – Напиши мне, как тут все будет...

– Я уезжаю тоже...

– Куда?

– Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, – Петр тоже закурил.

– Эх, вы, – вздохнул Фонякин. – Молодежь... Все – сами, сами! Что же у самих-то не получается?

– У вас все получалось?

– Но уж такого... безобразия не было. Захотели – сошлись, пожили неделю, захотели – разошлись. Да вы что?

– Это вы у нее спросите.

– А твоя хата с краю?

– Не хочу говорить про это, – заявил Ивлев. – Все равно ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы – другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать.

– Спи. Я посижу маленько.

– Ложитесь на кровать, я – на диване.

Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.

Рано утром простились.

– Закурим на дорогу, – сказал Фонякин. Сел на свой чемодан. Закурили.

– Может, подождал бы пока уезжать, – посоветовал Фонякин. – Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут – совсем нехорошо.

Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.

– Останусь. До суда. Сообщу.

– Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... – Фонякин вырвал из блокнота чистый листок, написал карандашом адрес. – А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду говорить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно...

– Ладно. Я аккуратно сделаю.