Том 2. Верую!

Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незаметно прихватили с собой бутылку вина.

– Потолкуем, – сказал Фонякин. – Вот тут жить будете. Ничего?

Петр оглядел комнату.

– Хорошо, чего еще надо.

– Пока... А там видно будет. Садись.

Закурили. Выпили молча по рюмке.

– Что делал это время?

– Работал.

– Столярничал?

– Да.

– Сама нашла тебя?..

– Сама.

– Ну и как? Как теперь думаешь? – Фонякин имел в виду дочь.

– Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно... Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я верю. Учиться хочет.

– Здесь тоже столярничать думаешь?

– А что еще?

Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.

– Не прихватят нас с тобой?

– Нельзя пить?

– Дэ-э... Давай.

Выпили.

– Кхэ... А где столярничать хочешь?

– В МТС.

– В РТС. Эмтээсов нет теперь.

– Ну в РТС. Какая разница.

Помолчали.

– Рад, что приехали, – сказал Фонякин. – Старею, наверно... Сны какие-то дурацкие вижу.

– Одна она у вас была?

– Она не говорила?

– Нет.

– Сын был... Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее... Пусть споет. Охота послушать.

Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.

– Садись, дочь. Давно не виделись... – просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был какой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью.

«Оба мы перед ней какие-то... маленькие, – признался себе Петр. – И не знаем, что делать. Вот человечина!»

– Спеть?

– Спой. Сейчас я гитару принесу, – Фонякин встал и вышел из комнаты.

– Сдал крепко отец-то, – сказал Петр.

Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.

– Покажи брата, – попросил Петр.

Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же – прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.

«Он бы сумел с ней поговорить», – подумал невольно.

Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.

– Твоя. Помнишь?

– Помню, – Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.

– Что желаете? – посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.

– Чего-нибудь, – сказал Фонякин.

Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.

Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа... И запела негромко:

Мне помнится сказка,

Забытая сказка:О том, как влюбился в огонь мотылек,Он думал, что будет тиха его ласка,Но огненных сил превозмочь он не мог.

При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости – когда хотелось отчего-то вдруг заплакать – вспомнилось.

Гитара задумчиво гудела.

И вечером чистым, порою лучистойВ окно растворенное тихо влетелИ, словно безумный, не чувствуя боли,В огне серебристом мгновенно сгорел.Любовь моя тоже – забытая сказка...

Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его заботила ее судьба.

Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих.

– Чего носы повесили?

Фонякин очнулся, поднял голову.

– Так.

– Давайте вместе какую-нибудь? – предложила Ольга.

– Ну уж нет! – возразил Петр.

Фонякин тоже сказал:

– Зачем? Спой еще.

Я о прошлом уже не мечтаю, –

запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охватило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и плакать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить – вместе. И прощать и жалеть: «Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?»

«Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твоими песнями вместе! Ничего бы не надо больше», – думал Петр.

Ольга кончила петь.

Некоторое время все трое сидели молча, додумывали думы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни.

В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко:

– А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разваливается. Пойдемте танцевать, – посмотрел на Петра вопросительно.

– Я не танцую, – сказал тот.

Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело.

– Пойдемте.

Они ушли.

– Вот так, – сказал Фонякин. И надолго умолк.

Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь...

– Значит, столярничать? – спросил неожиданно Фонякин.