Том 25. Наш общий друг. Книги 3 и 4

— Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным…

— Счастьем, — с грустью подсказала Белла.

— И семейным счастьем, — повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.

Белла поцеловала его.

— И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?

— Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?

— В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?

— Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? — спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. — Это моя. Ее называют «насест Рамти».

— Чей насест? — негодующе переспросила Белла.

— Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.

— Как они смеют! — воскликнула Белла.

— В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?

В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже восхищением. «Лучше было бы сказать ему все сразу, — подумала она, — лучше было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он опять развеселился, а я его расстрою».

Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении, и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась сказать: «Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что неприятное», как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.

— Боже мой! — воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. — Вот неожиданность!

— Что такое, папа?

— Сюда идет мистер Роксмит!

— Нет, нет, папа! — встревожившись, воскликнула Белла. — Быть не может.

— Да вот же он! Смотри сама!

Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:

— Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная, благородная девочка!

И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное место!

— Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, — сказал Роксмит. — Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?

На что Белла ответила:

— Да, я твоя, если ты этого хочешь!

И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не противилась.

Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на парочку расширенными до крайности глазами.

— Однако нам надо подумать о папочке, — сказала Белла, — я еще ничего не говорила; давай скажем папочке.

И оба они повернулись к папочке.

— Только сначала, милая, — заметил херувим слабым голосом, — я попросил бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я… умираю.

В самом деле, маленький человечек чувствовал ужасающую слабость, и колени под ним словно подламывались. Вместо молока Белла спрыснула его поцелуями, а потом дала выпить и молока, и он мало-помалу ожил от ее ласковых забот.

— Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, — сказала Белла.

— Милая, — возразил херувим, глядя на них обоих, — вы мне уже так много рассказали в первом… порыве, если можно так выразиться, что теперь я, пожалуй, вынесу все что угодно.

— Мистер Уилфер, — радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, — Белла согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого состояния, а сейчас нет даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего я сам сумею добиться в жизни. Белла согласна!

— Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, — слабым голосом ответил херувим, — по тому, что видел сию минуту.

— Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, — сказала Белла.

— Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, — сказал Роксмит.

— Ты не знаешь, папочка, — сказала Белла, — какой ужасной дрянью я могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!

— Вы не знаете, сэр, — сказал Роксмит, — какую жертву она принесла ради меня.

— Милая моя Белла, — отвечал херувим, все еще взволнованный и испуганный, — и милый мой Джон Роксмит, если вы позволите так называть вас…

— Да, папа, называй, называй! — потребовала Белла. — Я тебе позволяю, а моя воля — для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?