Том 25. Наш общий друг. Книги 3 и 4

Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов. Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц, живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который набирается сил.

Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег, словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли аптечный шкаф.

Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:

— Боже мой!

И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.

— Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, — объяснил он, — и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.

Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец — узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.

— Как же ты меня удивила, душа моя, — сказал ее отец. — Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?

— Со мной нет лакея, папа.

— Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?

— Нет, папа.

— Милая, неужели ты пришла пешком?

— Да, пешком, папочка.

Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.

— И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.

Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.

— Милая моя девочка, — сказал ее отец, — подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.

Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.

— Милая моя девочка, — сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, — подумать только, что такая обворожительная женщина… — тут он взглянул на нее и сразу умолк.

— В чем дело, папочка?

— …обворожительная женщина, — продолжал он гораздо медленнее, — может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?

— Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?

— Да, кажется, помню, душа моя.

— А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.

— Да, кажется, я купил, душа моя, — сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.

— Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?

— Как тебе сказать, душа моя, — отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, — мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.

— Так, значит, папа, — сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, — ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?

— И да и нет, душа моя. «Да» — на первый вопрос и, конечно, «нет» — на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.

— Я знаю, папа.