Том 3. Корни японского солнца

Капитан наклонился над Александровым, сделал серьезное лицо, расправил усы, помолчал и заговорил:

– Александр Александрович, я хочу вас спросить, извините, – вы на самом деле еврей?

– Да, еврей.

– Извините, Александр Александрович, – ну, вот, вы приехали на родину, ну, вы все видели, как мы везли их, как их приняли, – ну, вообще…

И Александров заговорил поспешно, весело:

– Я совсем обалдел от красоты. Я, ведь, во всех портах выходил, как только отдавали якоря, выходил на берег и ложился спать, только когда уходили в море. Я первый раз вижу это солнце, эти синь, тепло, море, горы, историю наяву, в руках. У меня море спуталось с греками и солнцем, с днем, – а Мустафа Кемаль-паша и его революция непременно связаны с ночью Ирана, Азии, Ассирии, Сирии, – и исторические века человеческой культуры непременно связаны одною силой с Сенторинским вулканом; силы, толкающие лаву из вулкана, – это именно те силы, что толкают человеческие цивилизации, что толкнули нас, коммунистов, на мировую революцию. Мои предки жили и здесь, в Палестине, и в Риме, и в Испании, и в – черт их знает, где они жили эти тысячи лет! Те, что приехали сюда, что-то сохранили за эти тысячи лет, – у меня ничего не сохранено, ни один народ, ни одна страна мне не мать, я все могу только любить и видеть. Вы заметили, те, что ехали на судне, никуда не смотрели, ничего не видели. У меня нет родины, моя родина и мои родичи – весь земной шар и все люди, – я интернационален, потому что я две тысячи лет терял родину, и я коммунист, потому что я умею видеть, у меня есть ремень, приводной ремень, который, я знаю, который перемашинит весь мир. Я хочу и умею видеть. Весь мир мне родина. Я смотрю на этих танцоров, – из них прут века, так же, как из Стены Плача, так же, как из русского мужичишки, как из английского потомственно-почетного рабочего, как из Синторина, как из Акрополя. Это мой приводной ремень. У меня, быть может, есть холодок веков моих предков, – я лучше вижу, чем люблю: но – тем лучше я вижу! Вот этого танцора я люблю, потому что вижу, статистически вижу –

– Вам все равно, что Россия, что Англия, что Япония, что Палестина? – спросил капитан.

– Все равно! – мне – –

Капитан неодобрительно пожевал губами, посмотрел косо, и первый раз стало заметно, что капитан – подвыпил. Капитан расправил усы и сказал таинственно:

– Вы, стало быть, антисемит? – Я в партии с 1917 года, всю гражданскую войну на плечах вынес, – а вот тоже не люблю еще японцев. Придешь к ним в порт, положим, в Токио, а они – черт знает что за народ! – и капитан сделал до слез презрительную рожу.

…У полночи капитан и Александров возвращались на борт. Шли они, дружно обнявшись, не спеша, покачиваясь. Пароход на рейде давно уже отгудел третьим гудком. В порту было темно, и мыльными пятнами ложились лунные блики на камень, по которому, быть может, хаживали и Иисус Христос и цезарь Тит. Луна огромными осколками ломалась в море. В каике спали арабы, поджидавшие капитана. Капитан разбудил ближайшего, тот улыбнулся, сказал дружелюбно – «мос-коби, большевик!» – и растолкал товарищей. Где-то совсем рядом провыл шакал. Проснувшиеся арабы заклекотали, как клекочут орлы, просыпаясь перед рассветом. Синяя волна обсыпала большими и малыми осколками луны, качнула, не пустила каик от берега. Арабы заклекотали, потащили лодку, пошли за ней в воду. Тогда волны приняли каик в свой ритм. И в ритм волнам и в ритм веслам, как птицы, опираясь одной ногой о банку и отталкиваясь другой от борта, повисая над водой, похожие на птиц, загребли арабы. И чтобы грести дружнее, они ободряли себя короткой, гортанной песней, значащей приблизительно то же, что российская дубинушка. Они всклекотывали:

Мы, мужчины, молодцы! Мы, мужчины, молодцы!

Боже мой, путь еще не кончен! – путь еще далек!

IV

Вот арабская песня:

Мастер, осторожней касайся глины,

когда ты лепишь из нее сосуд, –быть может, эта глина есть прах возлюбленной, любимой когда-то: –так осторожней касайся глины своими теперешними руками.–

На Урале в России, где-нибудь у Полюдова камня, идешь иной раз и видишь: выбился из-под земли ключ, протек саженей десять и вновь ушел в землю, исчез. Наклонишься над ключом, чтобы испить, – и не выпил ни капли: или солона вода, или горяча вода, а иной раз и не хочется пить, но наклонился и – нет сил оторвать губ от воды, – так хороша она. И вот тут, лежа у ручья, видишь, как один за одним – сотни, тысячи – гуськом ползут муравьи, падают в воду, плывут, тонут, ползут: эта армия муравьев пошла побеждать, умирая…