Том 3. Non-fiction

ИК: Между тремя вышеназванными ипостасями (переводчик, издатель, поэт) я не провожу никаких границ для себя. Главное определение в этом смысле — я сам. Всю жизнь я пытаюсь позиционировать себя как некую личность, которая выражается в окружающем пространстве различными способами. Это могут быть стихи, песни, переводы, политическая деятельность, публицистика. В окружающей меня реальности я выбираю точки наименьшего сопротивления и устремляюсь туда, как газ. В разную эпоху и в разное время эти точки совершенно разные, и я выбираю их, исходя из возможностей этой реальности. Например, сейчас люди активнее слушают музыку, а сейчас люди активнее читают публицистику, а сейчас люди больше интересуются еще чем-то. В этом смысле меня можно назвать идеальным оппортунистом, идеальным коньюнктурщиком, если исходить из содержания того, что я делаю, а не из формы. Содержание — это я сам, а форма — она всегда зависит от тех возможностей, которые предоставляет время. Я не вижу принципиальной разницы между формами моего присутствия в реальности.

То, что я сейчас достаточно активно занимаюсь переводами, как раз связано с некоторыми обстоятельствами времени. Находясь на этом этапе своей жизни, я понял, что если мне хочется вырваться из предназначения, отведенного мне обществом в прошлый этап, где я себя достаточно заметно проявил, как человек, который писал какие-то там песни, я не могу сразу взять и начать писать романы, или заниматься политической деятельностью. Вначале мне нужно найти какую-то промежуточную ступень, которая дистанцирует меня от прошлого. А перевод — это такое хорошее место, где можно отсидеться, чтоб переждать период трансформации от одной фазы развития к другой.

ЕИ: Как профессионал, постоянно имеющий дело с иностранной переводной литературой, можешь ли ты согласиться с мнением, что для автора переводчик стихов — конкурент, а переводчик прозы — соавтор?

ИК:

Я бы сказал, что переводчик стихов — это скорее экспроприатор, а переводчик прозы — посредник. Ведь посредник ничего, кроме морального и материального процента, за свою деятельность не получит. Экспроприатор же требует, чтоб его имя было внесено в копирайт, наряду с самим автором. Я сейчас имею в виду не юридическую сторону проблемы, а именно творческую. Это зависит от того, что в область непереводимого переводчик все равно вносит свой образный ряд, свои сравнения. В прозе это присутствует в более скрытой форме, и это значительно труднее вычислить. Чем она более повествовательна, нейтральна, тем личность переводчика легче скрыть. Но чем более поэтична проза, тем ее труднее переводить, тем более видна личность самого переводчика.

ЕИ: Да, это особенно заметно в твоих переводах того же самого Кейва или Аллена Гинзберга. «…Как падали на колени в безнадежных соборах, молясь за спасенье души друг друга, за свет и за груди, пока над поросшей шерстью душей не вспыхивал на мгновение нимб»… Поросшие шерстью души очень похожи на парней с прыщавой совестью.

ИК:

Гинзберг здесь, наверное, не очень удачный пример. Именно поэтому я уклонялся от перевода стихов. Потому что они, даже написанные верлибром, оставляют для переводчика гораздо меньше возможностей спрятаться, чем проза. И если читатель знаком с личным творчеством переводчика, вот как ты процитировала, вполне естественно, что он сразу замечает и образный ряд, и какие-то другие литературные приемы. Поэтому я всю жизнь не любил и не горел желанием переводить стихи. Зачем, если я могу писать их сам. Более того, чужие стихи создают для меня конкретное неудобство. В стихах в результате неизбежно возникающего сотворчества переводчик засвечивается. В прозе этого не происходит. Проза — гораздо более конспиративное и надежное убежище, чем стихи.

ЕИ: А каким образом ты проводишь отбор текстов для перевода?

ИК:

А мотивов множество. Главный из них, наверное, не кто предложил, а почему я взялся за тот или иной текст. Общий знаменатель этих текстов вряд ли филологический. Я не могу сказать, что люблю переводить прозу с определенным ритмом или определенными особенностями языка. Момент выбора текстов для меня носит скорее идеологический характер. Мне интересен автор, с которым у меня близко похожее восприятие реальности. При этом он может пользоваться совершенно другими лексическими средствами, которые для меня всегда играют второстепенную роль. Восприятие художественной литературы у меня носит скорее культурологический, философский аспект, нежели филологический. Мне гораздо менее интересно как написано произведение, чем что написано. Например, тот же Фаулз. Его произведения мне кажутся какими-то бессильными филологическими упражнениями английского интеллектуала, британской выродочной культуры. Я не знаком с Фаулзом лично, но очень хорошо представляю себе этот типаж, потому что достаточно много времени провел в Англии.