Том 3 Сага о Форсайтах. Книга 2

«Кондафорд. 10 августа.

Моя горячо любимая,

Я обещал дать тебе подробный и правдивый отчёт о свадьбе Динни. Найди в «Аантерн» описание того, как новобрачные выходят из церкви. К счастью, фотоаппарат этой газеты заснял их до того, как они сели в машину. Ведь только киноаппарат может снимать движение, а то получается, что одна нога задрана к глазу, коленка другой кажется бесформенной, а линия брюк нарушенной. Дорнфорд выглядел очень хорошо: прямо как на свадебной фотографии. А Динни, дай ей бог всяческого благополучия, не улыбалась обычной «улыбкой невест», точно понимая, как смешно бы это выглядело. С тех пор как они стали женихом и невестой, я всё старался понять, что она чувствует к нему на самом деле. Конечно, это не такая любовь, какой она любила Дезерта, но думаю, что физически он ей не противен. Когда я вчера спросил её: «От чистого сердца?» — она ответила: «Во всяком случае, от всей души». Мы оба, конечно, знаем, что ради других она совсем себя не жалеет. Но сейчас она действительно делает это для себя. У неё будет своя жизнь, дети, определённое положение. Так оно и должно быть, и я думаю, она это чувствует. Если она, как выражается современная молодёжь, и не «сходит с ума» по Дорнфорду, то восхищается им и уважает его, и, по-моему, он вполне это заслужил. Кроме того, он знает от меня, если не от неё, на что может рассчитывать, и примирится с этим до лучших времён. Погода стояла всё время прекрасная, и церковь, где, кстати сказать, был крещён твой «специальный корреспондент», по выражению какого-то простака, никогда ещё не имела столь праздничного вида. Правда, прихожане в какой-то мере казались выходцами из «старой Англии», но я лично думаю, что большинство этих лиц можно увидеть у Вулворта[238].

Впереди в благочестивых позах стояли отпрыски нашего рода, сегодняшняя аристократия округа и завтрашняя. Чем больше я смотрел на неё, тем больше благодарил судьбу за то, что в условиях нашей жизни, в которые господу богу было угодно нас поставить, Черрелы нашего поколения отнюдь не имеют вид провинциальных аристократов. Даже Кон и Лиз, которым приходится жить здесь безвыездно, на таких не похожи. Правда, странно, когда подумаешь, что понятие «провинциальная аристократия» в наше время ещё существует, но оно, вероятно, останется до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Я помню, как ещё мальчишкой, если удавалось выпросить себе лошадь из нашей конюшни или из чьей-нибудь ещё, я старался удрать подальше, чтобы ни с кем не разговаривать — до того утомительны были и их музыка и их беседы. Лучше быть простым человеком, чем провинциальным аристократом, сегодняшним или завтрашним. Должен сказать, что Клер после сильных ощущений, испытанных ею во время процесса, держалась удивительно хорошо, и вообще, насколько я мог наблюдать, никто не старался выказывать те чувства, которых у него в этот час, вероятно, не было. За ними, правда не с таким благочестивым видом, стояли крестьяне, — Динни ведь их любимица, — прямо выставка старейших жителей. Среди них несколько очень типичных лиц. Старик Доунер, в кресле на колёсах, смуглый, с бакенбардами и бородкой, словно еврей из Уайтчепеля; он прекрасно помнит, как мы с Хилери свалились с воза с сеном, сидеть на котором нам вовсе не полагалось. Потом старая миссис Тибуайт, такая милая ведьма — она всегда разрешала мне рвать её малину. Школьников отпустили на целый день. Лиз говорит, что на двадцать ребят не найдётся ни одного, кто бы видел Лондон и бывал дальше, чем за десять миль от своей деревни. И это — в наши дни! Но молодые девушки и парни уже другие. У девушек красивые ноги и тонкие чулки, платья сшиты со вкусом; на юношах фланелевые костюмы, воротнички и галстуки, — и всё это сделали мотоциклы и кино. В церкви было множество цветов, звонили колокола, играли на органе. Хилери совершил брачную церемонию со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, его «секундант», всё время косился на него за эти темпы и за то, что он многое пропускал. Ты, конечно, хочешь знать все подробности относительно туалетов? Всё вместе можно сравнить с зарослями шпорника. По крайней мере Динни, хотя она и была в белом, а ей вполне соответствовали, уж не знаю, нарочно или нет, — её подружки. Что касается Моники, Джоан и двух молоденьких племянниц Дорнфорда, то они, высокие и стройные, действительно были похожи на цветы голубого шпорника. Впереди стояло четверо голубых детей, очень милых, но далеко не таких хорошеньких, как Шейла. Эта ветряная оспа пришлась так некстати: тебя и детей ужасно недоставало, а Рональд в роли пажа был бы лучше всех.

Я вернулся домой вместе с Лоренсом и Эм, производившей поистине величественное впечатление в своем платье стального цвета; только местами на её лице были пятна — «там, где пудра смешалась со слезами». Мне пришлось остановиться с ней возле разбитого молнией дерева и пустить в дело один из тех шёлковых платков, которые ты мне дала. Лоренс был в прекрасном настроении. Он считает, что эта свадьба — наименее дутое предприятие из всего, что он перевидал за последнее время, и надеется, что фунт не упадет ещё ниже. Эм ездила смотреть дом на Кемпден-Хилл. Она предсказывает, что Динни влюбится в Дорнфорда меньше чем через год; это вызвало новые слёзы, так что я решился обратить её внимание на дерево, в которое ударила молния, когда она, я и Хилери стояли под ним. «Да, — сказала она, — вы ещё тогда под стол пешком ходили. Это судьба. А дворецкий сделал из этого дерева вставочку для пера, но перо в ней не держалось. Я подарила её Кону для школы, и он потом проклинал меня. Лоренс, я старуха!» Тогда Лоренс взял её за руку, и так, держась за руки, они прошли всю оставшуюся часть дороги.

Гостей принимали на террасе и на лужайке. Явились решительно все — и школьники и старики, вообще собралось странное общество, но, по-моему, было весело. Я и не знал, что так люблю это старое гнездо. Что там ни говори, а в этих старых усадьбах всё же что-то есть. Стоит только допустить, чтобы такие гнёзда разрушились, и их уже не восстановишь, а ведь именно они придают своеобразную окраску всему окружающему. У некоторых деревень и пейзажей как-то нет души. Трудно сказать почему, но они пусты, плоски, бессодержательны. Хорошее старое гнездо преображает всю округу. Если люди, живущие в нём, не эгоистичные свиньи, то оно незаметно становится чем-то важным и для тех, кому ничто в нём не принадлежит. Кондафордская усадьба вроде якоря для соседних деревень. Сомневаюсь, чтобы хоть один из деревенских жителей, как бы он ни был беден, пожалел о том, что усадьба до сих пор цела, или чувствовал бы себя лучше, если бы она была разрушена. Любовь и заботы многих поколений и, право, не бог весть какие расходы создали нечто особое, своеобразное. Всё меняется и, бесспорно, должно меняться, но как уберечь от перемен то, что этого заслуживает в домах, обычаях, установлениях или человеческих характерах? Вот одна из наших величайших проблем, а занимаемся мы ею бесконечно мало. Мы сохраняем наши произведения искусства, нашу старинную мебель, у нас развит и очень укоренился культ старины, даже самые передовые современные умы заражены им. Почему не подойти так же и к социальной жизни? Да, старые порядки меняются, но мы должны постараться сохранить красоту, достоинство и дух служения людям, — всё это накапливалось веками, но исчезнуть может очень быстро, если мы не приложим усилий к тому, чтобы это сохранить. Раз человек таков, то нет ничего бессмысленнее, чем ломать созданное, чтобы потом начинать всё сызнова. На старом порядке вещей немало уродливых наростов, и далеко не все в нём было хорошо и прочно, но теперь, когда рабочие, так сказать, уже приступили к сносу дома, ясно видно, что можно за час сломать то, что возводилось веками. До тех пор, пока не увидишь совершенно отчётливо, не уяснишь, как заменить несовершенное чем-то более совершенным, будешь только тормозить движение вперёд, а не способствовать ему. Всё дело в том, чтобы выбрать и сохранить всё ценное, хотя его не так уж много.

Однако оставим возвышенные материи и вернёмся к Динни. Они собираются провести медовый месяц в Шропшире, на родине Дорнфорда. Затем поживут некоторое время здесь и обоснуются на Кемпден-Хилл. Надеюсь, что погода продержится. Медовый месяц в дождливую погоду может быть очень утомительным, особенно когда один из молодожёнов любит гораздо сильнее, чем другой. Дорожное платье Динни было, как тебе, наверно, интересно узнать, голубое, и оно было ей не очень к лицу. Нам удалось на минутку остаться вдвоём. Я передал ей от тебя привет, и она попросила передать привет тебе и сказала: «Дядя, милый, я, кажется, почти «переплыла», пожелай мне счастья». Я чуть не расплакался: что она переплыла? Всё же если пожелания счастья могут способствовать счастью, то она увезла их целый ворох. А вот прощальные поцелуи трудно выдержать. Кон и Лиз поцеловали её уже в машине. Когда Динни уехала и я увидел их лица, я почувствовал себя бесчувственным чурбаном.

Они уехали в машине Дорнфорда, он сам правил. И тогда я, должен признаться, скис. Правда, всё как будто хорошо, но мне почему-то грустно. В браке есть что-то бесповоротное, хотя развестись сейчас легко, а будет ещё легче, да и Динни не такая женщина, чтобы связать себя с человеком, который её любит, а потом бросить его. Она, конечно, будет верна старомодному обету: «В горе и в радости!» Будем надеяться, что хотя бы в будущем радости окажется больше. Я незаметно выскользнул в сад и пошёл через поля в лес. Надеюсь, у вас там был такой же чудесный день, как и здесь. Эти буковые леса на склонах холмов гораздо красивее аккуратных буковых насаждений в долинах; но даже и они напоминают храмы, хотя служат лишь межевыми знаками или дают тень стадам. Около половины шестого этот лес был прямо-таки заколдованным лесом, уверяю тебя. Я взобрался на косогор, уселся там и блаженствовал. Огромные косые столбы солнечных лучей заливали светом стволы деревьев, а к зелёной прохладе под ними применим лишь один эпитет: «райская». У многих деревьев ветви растут только на большой высоте, и некоторые стволы кажутся почти белыми. Подлеска почти нет, и мало живых тварей — только сойки да рыжие белки. Когда находишься в таком восхитительном лесу и начинаешь думать о налогах с наследства и о порубке деревьев, сердце обливается кровью, и кажется, будто поужинал одним испанским луком. Для бога двести лет могут сойти за один день, но для меня они — вечность. В этих лесах уже не охотятся, каждый может тут гулять, и я думаю, что молодежь гуляет: это такое чудесное место для влюблённых. Я улёгся на солнышке и стал думать о тебе, а два серых лесных голубя сидели на ветке, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов, и уютно болтали; я пожалел, что у меня нет с собой бинокля. Там, где деревья срублены и выкорчеваны, выросли кипрей и пижма, а наперстянка здесь, видимо, не растёт. Всё это удивительно успокаивало, только сердце чуть-чуть щемило от всей этой зелени и красоты. Как странно, что от красоты бывает больно. Может быть, это скрытое ощущение неизбежности смерти, может быть, сознание того, что все вещи со временем от человека уходят, и чем глубже их красота, тем тяжелее утрата. Тут в человеке допущена какая-то ошибка. Мы должны были бы относиться к этому примерно так: чем прекраснее земля, чем чудеснее этот свет, ветер, листья, чем пленительнее природа, тем глубже и сладостнее будем мы покоиться в ней. Неразрешимая загадка! Но я знаю, что вид мёртвого кролика в таком лесу действует на меня сильнее, чем тушка кролика в мясной. Возвращаясь, я наткнулся на мёртвого кролика — его загрызла ласка; его покорная беспомощность, казалось, говорила: «Как жаль, что я мёртв!» Может быть, смерть и хороша, но жизнь лучше. Мёртвая форма, пока она всё ещё форма, производит очень тяжёлое впечатление. Ведь форма и есть жизнь; и если жизнь ушла, то непонятно, как может форма сохраняться хотя бы ненадолго. Мне очень хотелось дождаться, когда взойдет луна, заглянет сюда и постепенно наполнит лес своим призрачным светом, тогда, может быть, я почувствовал бы, что форма как-то продолжает жить в другом виде, и все мы тоже, даже мёртвые кролики, птицы, бабочки, мы всё-таки движемся и продолжаем жить; может быть, в том-то и состоит правда, но этого я не знаю и никогда не узнаю,

Но в восемь должен был быть ужин, и пришлось уйти, пока свет был ещё зелен и золотист, — опять из-под пера потекла аллитерация, словно крошечный ручеёк. На террасе я встретил Фоша, спаниеля Динни. Я знаю его историю, и мне показалось — я встретился с банши[239], хотя он вовсе не выл, но я тут же вспомнил всё, что пережила Динни. Он сидел и смотрел в пол — как умеют смотреть собаки, особенно спаниели, если они чего-нибудь не понимают и одного-единственного запаха уже нет. Конечно, пес поедет с Дорнфордами в Кемпден-Хилл, когда они вернутся.

Я поднялся наверх, принял ванну, переоделся и стал у окна, прислушиваясь к жужжанию трактора, всё ещё косившего пшеницу, и слегка пьянея от аромата цветущей жимолости, которая обвивает моё окно. Теперь я знаю, что Динни разумела под этим «переплыла». Ей всё снилась река, которую она никак не может переплыть. Что ж, так всю жизнь — или переплывешь, или утонешь. Я надеюсь, я верю, что она уже у того берега. Ужин прошёл, как обычно; мы не говорили о ней и не касались наших чувств. Я сыграл с Клер партию на бильярде, — она показалась мне в этот раз особенно женственной и привлекательной. Потом просидел за полночь с Коном, но, точно по уговору, мы не произнесли ни слова. Боюсь, что они будут очень скучать без Динни.

Тишина в моей комнате, когда я наконец добрался до неё, была поразительная, лунный свет казался почти жёлтым. Сейчас луна прячется за один из вязов, и над сухой веткой сияет вечерняя звезда. Выступило ещё несколько звёзд, но очень тусклых. Эта ночь кажется далёкой от нашей эпохи, далекой даже от нашего мира. Ни одна сова не крикнет, только жимолость всё ещё благоухает. Итак, моя любимая, тут и сказке конец. Спокойной ночи.

Вечно любящий тебя

Адриан».