Том 3. Третья книга рассказов

До станции было верст двенадцать, и всю дорогу со всех трех экипажей перекликались и пересмеивались весело и беззаботно, и только под самый конец, когда два первые экипажа ускакали далеко вперед, на третьем завелся разговор, тихий, без смешков и веселья. Марта Николаевна и Клавдия Павловна говорили серьезно и душевно вполголоса, как всегда говорится, когда ночь навалит на густые деревья темную вату, а звезды, мерцая, нисколько не светят, а только кажут по сторонам обманчивые дороги. Ваня, сидевший на козлах, иногда вставлял свои фразы и тоже говорил тихо, будто в церкви или в комнате спящего.

Говорилось о судьбе, предстоящей двум беззаботным парам, и Клавдия Павловна по-сестрински пытала тетю Марту, разузнавая, какая на самом деле жена досталась ее Вите.

– Вы напрасно беспокоитесь, Клавдия Павловна, Саша девушка прямая и любящая. Это ничего, что у нее крутой нрав.

– А разве сами вы не беспокоитесь, Марта Николаевна, скажите по правде?

– За кого? За Сашу? Нисколько.

– А я так гораздо больше беспокоюсь за Петю, – вдруг произнес из темноты Ваня. – Вы его мало знаете, а меж тем это редчайший человек.

– Я знаю, – еле молвила Марта.

– Нет, вы не знаете, какой он, где вам знать, – а я-то с детства вырос с ним и люблю его, как родного. Он очень стыдливый и отгороженный, т. е. очень себя сдерживает, и то, что в нем себе не нравится, – искореняет; а вместе с тем он очень смелый, так знаете, по духу смелый, не на вздор какой-нибудь, а на действительные решения. Это – нежный цветок, и потом посмотрите, какая красота!

– Да, он очень красив, – снова отозвалась Марта.

– Я только одного человека знаю лучше Петра Сергеевича.

– Кого же? – спросил кто-то из дам.

– Это – Андрей Иванович Толстой. Его и сам Петя боготворит.

– Да, он много о нем рассказывал, – сказала Клавдия Павловна неохотно. – Петр-то Сергеевич очень его хвалит, а в городе о нем и нечто другое говорят.

Ваня, несмотря на темноту, возвысил голос:

– Ах мало ли что говорят. Вот отрубите мне сейчас голову, если сыщется другой такой благородный, смелый, нежный и чистый человек, как Андрей!

– И что же, он тоже очень красив? – спросила насмешливо Марта.

– Куда лучше Пети Мельникова! – воскликнул задорно Ваня, и разговор поневоле прекратился, потому что уже, блистая разноцветными огнями, в клубах освещенного пара, за поворотом обнаружилась станция, а веселые голоса новобрачных им кричали:

– Ну, как же вы доехали, все ли переговорили? А мы думали, что у вас уж колесо сломалось!

– Нет, колесо у нас не сломалось, а переговорили мы все и даже больше того! – ответил Ваня, высаживая своих дам.

III

Приехав в холодный Петербург, обе сестры поселились близко друг от друга, чтобы и в городе не нарушать того единения, к которому они в детстве привыкли. Устроились они почти одинаково, несмотря на то, что Зинаида Львовна могла бы жить гораздо шире, чем Сашенька, так как и Мельников был человек небедный. Выбрали они Фурштадтскую как улицу и скромную, и вместе с тем соответствующую их традициям. Казалось, их двойная жизнь должна была бы протекать в мире и любви, потому что чего же человеку больше надобно? Все они были молоды, любили друг друга. Молодые люди ходили куда-то на службу, а их жены по мере сил и способности устраивали им домашний уют, чтобы все было чисто, аккуратно и нарядно, и выезжали они всегда вчетвером в какие-нибудь солидные театры или по почтенным родственникам, где было скучновато, но все хранило вид незыблемого семейного очага.

Так шло месяц, два, но дальше, хотя с виду все оставалось по-прежнему, наблюдательный человек мог бы заметить какую-то перемену, особенно в Александре Львовне, которая стала беспокойна и нервна, что не совсем соответствовало ее живому, но ровному характеру. Против ожидания она стала проявлять излишнюю суетность и какое-то болезненное тщеславие в вещах, казалось бы, мало кому нужных. Будто какое-то соперничество с собственной сестрой, у которой муж был богаче и краше и которую все, начиная от тети Марты до старухи няньки, любили больше, чем ее, Александру Львовну, теперь обнаружилось.

Муж ее, казалось, ничего не замечал, все еще видя в ней ту которую хотел видеть. Лишь пристальный взгляд сестры Клавдии, бывавшей у них не особенно часто, дольше, чем обыкновенно, останавливался на побледневшем и похудевшем круглом лице своей belle sceur.

Иногда, говоря пустые фразы спокойным и приветливым голосом, она будто хотела сказать совсем другое ничего не видящему брату.

– А у вас новость. Этих ваз сначала не было, и платье у тебя какое-то новое, – я его раньше не примечала! – говорила Клавдия, подымая глаза от книга.

– Да, это платье новое, я недавно сшила, а вазы вчера мне понравились в окне, и Виталий за ними съездил.

– Очень миленькие, не правда ли? – будто виноватый, подтверждал муж.

– Их могут легко разбить, – у вас Глаша такая неловкая, хотя и честнейшая девушка.

– Да, это ужасно! Я уж давно говорила Виталию, что нужно взять лакея, – быстро подхватила Саша.

– Не получил ли ты, Витя, наследства? – спросила Клавдия, усмехаясь.

– Нет, насколько я знаю.