Том 3. Третья книга рассказов

Ситцевая занавеска отделяла сундуки и кровати от широкой и светлой половины, где у трех окон было поставлено три стола, а на них, вроде уютной кухни, были расположены баночки, скляночки, горшочки, тарелочки и целый ассортимент начисто вымытых кистей, а в отдельной латке пяток сырых яиц.

За одним из столов сидел чернобородый мужчина, выводя по налевкашенной и уже позолоченной липовой доске с выемкой красные перья серафимов. На носу у него были очки, действовал он такой крошечной кисточкой, что было смешно, как она помещается и не выпадает из толстых коротких пальцев. Работал он молча, иногда тяжело вздыхая, но казалось, что вздохи эти происходят не от какого-нибудь неудовольствия, потому что лицо его выражало тихую приятность и серьезное умиление.

Повздыхав еще полчаса и глянув в окно на спускавшиеся сумерки, он кликнул:

– Ты еще не кончила, Поликсена? Скоро шабашить пора!

В ответ на его окрик совершенно неожиданно за занавеской обнаружилось присутствие другого человека, и даже женщины, которая тоненьким голосом ему отвечала:

– А у меня давно уже свет вздут.

Отдернув занавеску, Кузьма Тихоныч вступил в сундучное отделение, где оказалось тоже окно, у которого стоял уже не стол с горшочками, а ножная машинка; стол же стоял рядом, и на нем помещалась лампа и куски, большие и маленькие, разноцветных тканей веселых колеров. Обернув к входящему маленькое круглое в рыжих кудерьках личико, женщина проговорила:

– Сегодня середа, может быть, и Федор придет.

– Все может быть, а у вас как?

– А уж и не говорите; теперь Зинаида Львовна засела дома, силком не вытащишь, а с барином хоть и не ругаются, а распря у них большая; очень жалко Петра Сергеевича.

– Так и всегда бывает. Ведь брак – это не фунт изюма съесть. Старики не глупее нас были, любовь что – дунул, и нет ее, а в юных годах и тем паче. Тут главное – характер и скромность взаимная, а без них ничего не будет.

– Хорошо вы говорите, дяденька, да ведь, если взять в розницу, обоими не нахвалишься, что Зинаида Львовна, что Петр Сергеевич.

– Ну вот и выходит, что порознь скучно, а вместе тесно, я их не знаю и говорить не смею: с твоих слов сужу, а не такую бы жену нужно Петру Сергеевичу.

– Уж я сама не знаю, кто тут прав, кто не прав, да и то сказать: не мое это дело; так бы я сказала: барыня у нас как полымя пышет, а барин свечою теплится.

Кузьма Тихонович, походя по комнате, раздумчиво молвил:

– Трудно о чужих делах судить, вот тоже Федор про своего барина говорит…

Верно, что-нибудь экстренно понадобилось Поликсене, что она, низко наклонившись над ворохом лоскутков, стала в них разбираться и не поддержала беседы, и Кузьма Тихоныч молча шагал; так в молчании они и пробыли, пока в передней прозвонил звонок, и Поликсена, словно сорвавшись, побежала отворять двери высокому, рябому гвардейскому солдату. Лицо у него было круглое, и, несмотря на рост и коротко стриженную голову, всякому было бы заметно, что одни и те же у них раскосые глаза и большие неумятые рты. Пока Федор разоблачался, сестра его пошла стучать чашками и конфоркой; чай пили аккуратно и долго, по временам отставляя чашки, вытирая пот и снова за чай принимаясь, и разговор вели чинно о вестях из деревни, о торговле Кузьмы, о полковых новостях, о газетных известиях, и только под конец Поликсена, собравшись с духом, пропищала:

– Что это совсем забыл твой барин нашего Петра Сергеевича? А ведь прежде, говорят, близкие друзья были.

– Этого я не могу знать, куда его высокоблагородие ходит, а что насчет друзей, так у господина Мельникова теперь молодая жена есть, а уж женатый холостому какой товарищ? Это и в писании говорится – отлепится, мол, и прилепится.

– Насчет писания-то, положим, брат, ты путаешь, а что, конечно, у холостого человека одна забота, а у женатого тысяча.

Снова пропищала Поликсена:

– А Андрей Иванович не собираются жениться?

Солдат повел на нее глазом и сказал:

– Не могу знать; у нас не спрашивал. А девиц и дам к нам не ездит.

– Вот-то хорошо! – пропела Поликсена.

– Что же, конечно, не плохо, раз человек себя соблюдает.

– Да, – сказал солдат и стал водить глазами по потолку. – Однако пора и честь знать; спасибо на угощенье.

– Ты приходи, Федя, почаще. Ведь и к тебе-то мне нельзя ходить. Афон – чистый Афон.

– Был Афон, а вышел Агафон, – промолвил солдат и снова заводил глазами по потолку.

Поликсена хихикнула, а Кузьма Тихонович добавил:

– Пустое что-то прибираешь, служба.

– Да, – сказал солдат и стал прощаться, стуча сапогами, а Поликсена села за швейную машинку, и запела на мотив «Трансваль, Трансваль»:

Афон, Афон, страна родная.

– Тоже нашла занятие, какие псалмы петь.

– Вы, дяденька, человек старый и божественный, а я – молода и фантазию имею, мне многое и простить можно.

– Да имей фантазию, сколько угодно, только Афона тут не путай.

– Я не в том расчислении, а я насчет господина Толстого задумавшись: я думаю, трудно ему при такой красоте себя соблюдать.

– Это уж не наша забота. Соблюдает, значит, Бог ему помогает.

– А может быть, он от природы – бесчувственный?