Том 3. Третья книга рассказов

Марта Николаевна промолчала, улыбнувшись, а потом, посмотрев на крошечные часики, прикрепленные к ее приподнятому бюсту, промолвила:

– Мне так жалко лишаться вашего общества, что я хочу вам сделать одно предложение. Через сорок минут мне необходимо будет ехать на вокзал, не проводите ли вы меня? Ведь вы, вероятно ассигновали времени на визит ко мне больше, чем займут проводы, хотя бы и на вокзал?

– Я совершенно свободен, – даже покраснев от радости, живо ответил Петр Сергеевич и потом робко добавил: – А пока не споете ли вы, Марта Николаевна? Я так давно вас не слышал.

– Сами виноваты, что не приходили. Если вы не предпочитаете выпить чаю, я охотно исполню ваше желание. Пройдемте ко мне, я там больше люблю петь, чем в зале.

Только этого-то и хотел главным образом Петр Сергеевич – пройти в ту комнату, которая ему казалась заветной и полной значенья. Переступал вслед за хозяйкой порог ее будуара, Мельников быстрым оком окинул весь небольшой покой и облегченно вздохнул; веянье мирной, замкнутой, чистой и затаенной жизни по-прежнему пребывало на всех предметах, на всех мелочах обстановки, ничем не изменившейся. Его чувствительной памяти было даже слегка неприятно, что не лежат по-прежнему на окне клубки пестрой шерсти, маленькие счеты и желтый волюмчик французского романа.

Госпожа Фукс обладала небольшим, но хорошо поставленным и недурно обработанным голосом среднего сопрано. Пела она без затей, несколько суховато, но безукоризненно-музыкально, сама себе аккомпанируя и предпочитая так называемый классический репертуар. И теперь, слушая Шуберта, затем какую-то старинную итальянскую арию, Петр Сергеевич все время думал:

«Как просто, как чисто и возвышенно и вместе с тем как по-земному, по-нужному, по-настоящему!»

Он очнулся, когда отзвучали последние аккорды, и прошли не три минуты, как ему казалось, а все сорок, определенных на пребывание хозяйкою. Она глянула снова на часики у бюста, промолвив:

– Едемте, Петр Сергеевич, нам пора; я и так думаю, что опоздала.

Неохотно поднявшись с дивана и тоскливо обозрев комнату, словно прощаясь с нею, тот поцеловал руку Марты Николаевны, прошептав:

– Благодарю вас от души. Я давно-давно не получал такого нужного, такого настоящего.

Она поглядела серьезно, покраснела и спрятала обе руки за спину, будто боясь, что он еще будет их целовать, и затем, вдруг снова улыбнувшись, сказала спокойно и просто:

– Я рада сама очень, что мое пение вам понравилось, но вы, право, преувеличиваете.

– Нисколько, – ответил страшно почему-то серьезно Петр Сергеевич.

Тетя Марта нахмурилась и, сказав бегло «тем лучше», стала одеваться к выходу. Всю дорогу они не говорили, кроме как о болезни господина Фукса, но все время слышались совсем иные слова за произносимыми, простые, важные и необходимые для чего-то нежно-святого. Так казалось по крайней мере Петру Сергеевичу, но и Марта Николаевна, по-видимому, имела то же впечатление, ибо во время разговора совсем некстати вдруг взглядывала на своего соседа и неожиданно радостно улыбалась. На поезд они опоздали; пришлось ждать, – но это их даже будто осчастливило, так весело уселись они в светлом и чистом ресторане за кофе и еду.

«Что со мною?» – не мелькало в голове Мельникова, а он беззаботно и просто отдавался веселому отдыху, будто с товарищем, но в которого он был бы влюблен.

Он поехал и в Царское, – и это не удивило Марту, как, по-видимому, не удивило ее и то, что он ее дождался, гуляя и не заходя в дом; не удивило ее и то, что, когда они встретились через два часа, Мельников сказал ей:

– Какой счастливый день! Если бы всегда, вечно он продолжался! Марта Николаевна, вы не знаете, как я люблю вас!

Это ее не удивило, но смутило, и она поспешно сказала:

– Не надо об этом.

И потом, уже в вагоне, подъезжал к городу и смотря на подтаявший снег, она тихо произнесла не спускавшему с нее глаз Петру.

– Петр Сергеевич, я вам верю, но мы не имеем права так говорить. У вас есть Зина, у меня муж. Многие сочтут это за глупость, за пережиток пушкинского:

Я другому отданаИ буду век ему верна.

Но это расстроило бы всю мою жизнь, смысл которой в том и заключается, что она устроена, – вы понимаете меня? И я не так молода, чтобы не думать об этом, чтобы, очертя голову, предаваться своим чувствам. Я вас давно люблю, не на один весенний день, а как вообще любят – просто и крепко. Я молчала, потому что я замужем, а вы – любите Зину.

– Нет, нет! это не то, не то! – торопливо перебил ее Мельников.

– Ну, хорошо: это не совсем то, но тогда вы ее любили летом и думали, что это как раз «то». А вот что вышло! – Она умолкла, отвернувшись к окну, и, казалось, плакала.

Петр Сергеевич положил руку на ее в перчатке и сказал:

– Зачем, зачем?

– Что зачем?

– Так мучить себя?

– Лучше себя помучить несколько, чем мучить всех вокруг себя и делать из жизни ералаш.

– Но вы не сердитесь на меня по крайней мере?