Том 3. Третья книга рассказов

– Или отомстить сему непреклонному воину. Сашенька долго думала, не глядя на собеседника, и потом тихо и просто произнесла:

– Вы, конечно, рассчитываете, что я отниму у Толстого его друга, влюбив его в себя, как дурака? Я так и сделаю, оттого что с Толстым я знакомиться не желаю, понимаете: не желаю, и нахожу, что все слухи о нем очень преувеличены: он просто невежливая деревяшка, вот и все.

Рудечка тихо заметил:

– Я не думал, что у вас такие пылкие страсти, Александра Львовна. Это до добра не доведет.

– Ах, не все ли равно! – воскликнула Сашенька, и на этом разговор прекратился.

Познакомиться с Владимиром Сергеевичем Мейером было очень нетрудно, так как он сам только этого и добивался, а раз познакомившись, никого не удивляло, что он сделался одним из самых частых посетителей Меркурьевых. И если бы Виталий Павлович еще продолжал следить, кому из поклонников отдает предпочтение его жена, у него не оставалось бы сомнения. Но он уже остановился на той точке, что Сашенька скучает оттого, что никого не любит, оттого капризы и дурное настроение, и так крепко уверен был в этом, что даже не замечал, что у Александры Львовны капризы прошли, а настроение значительно улучшилось. О Толстом Сашенька с Мейером никогда не говорила, но еще было удивительнее, что и Мейер перестал говорить с Толстым о своем увлечении. Он даже не рассказал ему, что он познакомился с Александрой Львовной, и когда тот иногда спрашивал:

– Ну, что твоя незнакомка со скэтинга, все продолжает там блистать? – то Владимир Сергеевич отвечал с притворным равнодушием:

– А право, не знаю, я сам-то там не был уже сколько времени.

Ровность их отношений была чем-то нарушена, так как Владимир Сергеевич уже не выказывал неодолимого стремления сделаться собратом Толстого, заходил к нему реже и часто бывал не то задумчив, не то рассеян. Андрей Иванович настолько привык к этой перемене, что несколько удивился, когда однажды, придя к нему поздно вечером, Мейер, не снимая фуражки, прямо прошел к нему в кабинет и, сев на ручку кресла, на котором сидел другой, обнял его и, поцеловав, сказал:

– Ты меня прости, Андрюша.

– Что случилось?

Тогда Владимир Сергеевич, еще крепче обнимая, начал говорить как-то в плечо Толстому:

– Ты понимаешь, это сильнее меня. Я чувствую себя страшно неблагодарным по отношению к тебе. Ты ничего не знаешь, конечно; тебе и не нужно было знать. Это, в сущности, гадко. Я сам не знаю, что со мной сделалось, но я иначе не могу. Ты мне только скажи, что ты мне простишь, – мне это необходимо нужно. Я сам знаю, что я могу погибнуть, но я иначе не могу. И все, все, о чем мы мечтали, это не для меня еще пока. Я вижу: я очень слаб и гадок. Я не могу смотреть тебе в глаза.

Андрей Иванович помолчал и потом начал, гладя по руке тревожного гостя:

– Я совсем не знаю твоей истории и потому ничего не могу посоветовать. Впрочем, ты совета и не спрашиваешь. Ты сам знаешь, как я люблю тебя и думаю, что, что бы ни случилось с тобой, я останусь к тебе тем же. Мне нечего прощать, я не Бог, а любить тебя всегда буду.

Но Владимир Сергеевич вдруг сорвался с места и, принявшись метаться по комнате, стал выкликать истошным голосом:

– Нет, то, что я собираюсь сделать, тебя оттолкнет навсегда, навсегда! Ты, конечно, святой, но я тебя знаю.

Андрей Иванович подошел к столу и произнес раздельно, не поворачиваясь к Мейеру:

– Ты, может быть, уже сделал то, о чем ты говоришь?

Тот поспешно ответил:

– Нет, нет еще, уверяю тебя.

Тогда Толстой, не оборачиваясь, продолжал таким же деревянным голосом:

– Я тебя ни прощать, ни не прощать не могу, но если это случится, мы видаться больше не будем, потому что я вовсе не святой и на такое звание нисколько не претендую.

Помолчав, он добавил:

– Ты, конечно, можешь меня обмануть…

– Я не знаю, зачем ты раньше времени меня обижаешь? Обманывать я тебя не стану.

– Тем лучше. А теперь, пока еще ничего не случилось, давай пить чай. Ведь я не говорю, что я перестану тебя любить, мы только видаться не будем.

Владимир Сергеевич, сев рядом с Толстым, сказал ему по-прежнему, как он говаривал до того дня, как попал к Сашеньке:

– Вот когда я сижу с тобой, я вижу ясно, что вздор и что настоящее. Ведь не меняет же человека, когда у него делается флюс.

Улыбнувшись, Андрей Иванович ласково заметил:

– Ну, вот, когда у тебя будет флюс, ты мне и не показывайся, потому что неприятно видеть лицо, которое нравится, обезображенным. Да и простая стыдливость требует того же.

Мейер не солгал Толстому, сказав, что ничего еще не совершилось, что бы могло менять их отношения. Но это показание было, так сказать, фактическое, как если бы утопающий, выплывал последний раз на поверхность воды и последний раз видя далекое небо, кричал:

– Я еще не утонул, еще не утопленник!

Александра Львовна сама не знала хорошо, зачем ей это нужно, а если какие-нибудь ответы у нее и были, то она постыдилась бы сознаться в них даже самой себе.