Том 4. Часть 1. Послевоенные годы в странах Европы, 1919-1929

Также и идея «Киноглаза» могла показаться в 1923 году утопической — особенно при виде Михаила Кауфмана, со скрипом накручивающего рукоятку старой съемочной камеры «Гомон» или «Пате», укрепленной на громоздком штативе… В 1960 году уже можно себе представить камеру размером с ее же объектив, столь же незаметный и компактный, как и человеческий глаз, и передающий по проводам (или без них) изображение на приемник, который расположен далеко от места съемки, в передвижной лаборатории. Благодаря телевидению записать изображение стало не труднее, чем звук, особенно когда с совершенствованием техники размеры микрофона уменьшаются и его легко скрыть. Уже давно можно записывать захваченную врасплох речь. Скоро это станет возможным и для изображения.

Отметим, наконец, что уже в 1922 году Вертов выдвигал идею создания радиоуха, предназначенного для той же цели, что и киноглаз. Это также было утопией в те времена, когда радио лишь бормотало, а В. И. Ленин, записываясь в фоностудии, принужден был выкрикивать слова. Чтобы осознать всю новизну подобных предположений, сделанных в 1923 году, следует помнить, что в Советском Союзе в то время еще не было регулярных радиопередач, что во Франции передачи по радио шли на уровне, близком к экспериментальному. Лишь годом раньше, в феврале 1922 года, с Эйфелевой башни начались передачи прогноза погоды и бюллетеней курса акций на Парижской бирже. Вертов говорил о радиотелефоне потому, что только начали входить в практику микрофоны. Увлекаясь научной фантастикой, он предсказывал некоторые элементы звукового кино, к тому времени еще едва разработанного. Микрофон, а затем и запись звука на пленку изменили уровень технического развития и превратили утопию в реальность. Около 1930 года Вальтер Руттманн начал выпускать свои фильмы без изображения, первые радиофонические монтажи, к которым он, как внимательный и верный ученик, применил принципы радиоуха, гениально угаданные восемью годами раньше его учителем Вертовым.

Международное влияние Дзиги Вертова было огромным. Оно ориентировало после 1927 года на совершенно иные пути «Авангард», который во Франции, Голландии, Соединенных Штатах, Великобритании все глубже увязал в формальных поисках и абстракциях. Сегодня мы можем — справедливо или нет — упрекать в «формализме» некоторые эпизоды «Киноглаза», но это не зачеркивает того факта, что Вертов в огромной мере содействовал вызволению крупнейших мастеров западного кино из болота формализма, заставив их обратиться к социальной тематике.

Разумеется, подобная ориентация на документализм не может быть заслугой одного человека. За любым советским кинематографистом, сколь бы он ни был велик, стояла революционная действительность Страны Советов. Заслуга Вертова, по сравнению с которой его очевидные ошибки кажутся незначительными, состоит в том, что ему удалось человечно и искренне показать революционный порыв, сформировавший его как художника и выдвинувший на передний план. Ценность фильма «Шагай, Совет!», например, выходит за рамки формальных достоинств, ибо в нем создан реалистический и исполненный любви образ великой страны, завершающей свое восстановление. Неподдельный и искренний, этот образ становится величавым в ораторском пафосе титров и кадров финала:

«Мы строим новый мир. <…> Придя из тьмы… мы создаем Совет (машины, толпы людей, свет автомобильных фар). Шагай… Совет… от нэпа… к социалистическому обществу!»

Утопист Вертов и здесь показал себя человеком, подлинно предвосхищающим будущее.

Вспомним сделанный выше анализ первой части фильма «Шагай, Совет!»: монолог, произнесенный на языке кино, великолепная звуко-зрительная поэма, выступление, полное лиризма, напоминающее и об Уолте Уитмене и о Владимире Маяковском — двух кумирах Дзиги Вертова.

* * *

Лев Кулешов сформировался как мастер зрелищного искусства только кинематографом, не пройдя через опыт театра. О среде, в которой он вырос, о том, как формировались его взгляды художника, он рассказал автору 2 сентября 1958 года:

«Я родился 1 января 1899 года в Тамбове. Мой отец был сыном небогатого помещика и женился на учительнице, чем навлек на себя проклятия своей семьи за неравный брак. Отец остался жить в Тамбове, зарабатывая на жизнь ретушью увеличиваемых фотографий. Был он также хорошим пианистом, и потому ему доверили клавиши пишущей машинки, как только это изобретение появилось в нашем городе…

В 1914 году я уехал в Москву, где поселился у брата, инженера-электрика. Поступил учиться в Академию изобразительных искусств на факультет художников-декораторов, а в 1916 году — к тому времени мне было семнадцать лет — пошел работать на киностудию Ханжонкова. Там стал декоратором у подлинного художника Евгения Бауэра и подготовил эскизы отдельных планов для нескольких его фильмов.