Том 4. Письма 1820-1849

Здесь, в Петербурге, я оказался в среде мюнхенских дипломатов — Коллоредо, Колобиано, Карденоса, ноздреватого Вехтера, Оттерштедта^* и пр. А вчера на большом балу в 7 верстах от города, где я из-за расписания железной дороги принужден был оставаться до 4 часов утра, — я встретил хорошенькую г-жу Кутузову, по-прежнему худощавую и привлекательную, бывшую м-ль Полтавцову и толстую графиню Кутайсову

^*, которую ты так мало ценила в Генуе и которая теперь дружески расспрашивала о тебе. Воспоминания о Европе возникают здесь на каждом шагу. И это действует как оптический обман, вводящий в заблуждение относительно расстояний. Тем же числом

Будь неладно это писанье! Какая нелепая мистификация — эти письма! Как должен быть и глуп и банален и бестолков тот, кто первым выдумал, будто в письмах можно разговаривать. Это все равно что отправиться в длительное путешествие, прыгая на одной ноге. Вот и я исписал четыре больших страницы, не сказав ни единого слова о том, что меня по-настоящему волнует, то есть не сказав ни слова, имеющего отношение к тебе. Я подсчитал в тот день, когда уезжал из Москвы, что в тот самый день, 20 августа, ты приедешь в Мюнхен. Ах, когда настанет тот час, когда ты увидишь, как моя скверная физиономия неожиданно возникнет перед тобой. Знай, мой славный друг, что разлука доводит меня до крайнего исступления, что я слишком долго тебя не видел и страдаю от этого лишения. Говорю тебе это с полным забвением собственного достоинства, потому что знаю, что в настоящее время

не могу более рассчитывать на твою взаимность. Я это знаю. Я это чувствую.

Но неважно. Я слишком стар, чтобы снова начать любить — так или иначе надобно привыкать довольствоваться дружбой, пусть даже взаимной, если уже не достоин большего. Что касается до меня, знаешь, чтобы быть совершенно чистосердечным, должен сказать тебе, что по-настоящему я люблю одну тебя на всем свете, все остальное только второстепенное, все остальное находится вне меня, в то время как ты — это я сам, и моя привязанность тем более настоящая, что происходит из чистого эгоизма.

Так, читая твое последнее письмо, в котором ничто не выдает горечи от разлуки, я вспомнил о твоих прежних письмах и у меня перехватило горло, я вполне осознал, что чувствует старик, случайно обнаруживший свой юношеский портрет. — Время! Время! Это слово вмещает в себя все.

Милая кисанька, ты напрасно успокаиваешь меня насчет твоего здоровья! Я не могу быть спокойным, пока речь идет о проклятом анкилозе. И что же твой план поехать в Париж, чтобы посоветоваться с тамошними докторами? Ты не отказалась от него? Или это всего лишь мимолетная прихоть? Я жду полных разъяснений по этому поводу в твоем ближайшем письме, которое надеюсь получить скоро после твоего возвращения. Ты ведь послала его на имя Штиглица, не так ли?

Что касается до меня, повторяю, я сделаю все возможное, чтобы уехать отсюда как можно скорее, и надеюсь, что это произойдет недели через две. Если я буду побуждаем твоими письмами, то обещаю тебе отправиться наземным путем, в противном случае я поеду через Любек.

Обними за меня детей. Я обнимаю Мари — постарайся внушить ей, что к моему возвращению я жду, что она будет владеть небольшим запасом французских фраз, чтобы поприветствовать меня. Надеюсь, что Анна в настоящее время в самом безмятежном расположении духа, какого только она может пожелать, и воображаю Дмитрия в таком цветущем виде, какого ты для него желаешь. — Ах, когда же я тебя увижу?

Тютчевой Эрн. Ф., 28 августа/9 сентября 1843^*

91. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 28 августа/9 сентября 1843 г. Петербург

St-Pétersbourg. Ce 9 septembre 1843