Том 4. Солнце ездит на оленях

— Потуши огонь в тупе, закрой дымовую дыру, собери всех оленей, посади в нарты жену, детей, погрузи добро. Уедем в тундру и будем жить в походных шалашах. Я поеду последним. Согласны?

— Да-да. Пошли, нечего терять время. — Все начали надевать шапки.

— А ты что скажешь? — обратился Фома к колдуну.

Колдун потребовал воды. Хозяин тупы засуетился:

— Зачем? Сколько? Какой?

— Глупый человек. С тобой только язык ломать, — проворчал колдун.

Он всегда говорил скупо, туманно. Затем подошел к котлу, который висел над камельком, зачерпнул ковш не то чаю, не то ухи и плеснул в огонь. Клуб серого пара дико, с громким шипением кинулся в дымовую дыру.

— Заливай огонь и сам лети, как пар, в тундру! — сказал колдун и, довольный своей выдумкой, гордо, важно вышел из тупы.

Все разошлись по домам. Фома велел сыну пригнать оленей с пастбища, а сам с дочкой начал собираться в дорогу. Моте он шепнул потихоньку, что поедут в тундру, а громко, для солдата, говорил так, будто собирается строить дорогу.

Солдат спал чутко, иногда открывал глаза, но, увидев, что хозяин занят сборами, снова закрывал их. О каком-либо подвохе он не думал. Какой может быть подвох, когда он в доме у самого старосты!

Недолгое полуденное просветленье миновало, наступили вечерние сумерки. Небо было в тучах. Но сквозь них пробивался кое-где свет луны, и привычный к сумраку человек все хорошо видел.

Колян бежал на лыжах к лесу, в котором паслись олени. Рядом с ним бежала оленегонная лайка. Природа дала ей острую, очень подвижную мордочку, стоячие, чуткие ушки, белую-белую шерсть, круто загнутый вверх серповидный хвост и на самый кончик его повесила черную, пушистую кисточку, вроде клубочка дыма. По этой отметинке и назвали лайку Черной Кисточкой.

Впереди, рядом и позади Коляна бежали к тому же лесу соседи. Слышался резкий свист лыж и звонкий хруст снега, плотно сбитого ветром и затем смерзшегося.

Добежав до леса, люди останавливались и только подавали свой голос собакам, которые умчались дальше, грудить оленей.

Лайки твердо знали всех оленей своего хозяина и заворачивали их к нему, послушных — лаем, малопослушных — угрожающим рычанием, своевольных хватали зубами. Вскоре весь лес кругом ожил: потревоженные оленями, закачались лапы ельника, начали стряхивать с себя снег, затрещал сушняк, послышался олений храп и постукивание парных оленьих копыт. Олени, погоняемые собаками, ломились сквозь лес на чисть и гладь озера, затем мчались к поселку. На белом поле заваленного снегом озера резко чернели ветвистые рога, — казалось, что корявые северные кустарники сорвались со своих мест и помчались куда-то.

Невдалеке от Коляна пробежало его стадо. Черная Кисточка направила его именно так, поближе к хозяину, чтобы лучше услужить ему. Это была умная, опытная собака. Года три она служила старшему хозяину, Фоме, у него прошла всю сложную науку, какая требуется собаке северного кочевника — одновременно оленевода и охотника на всякую дичь, от рябчика и куропатки до медведя и рыси. Испытав Черную Кисточку в самых трудных положениях, Фома передал ее сыну и сказал:

— Можешь надеяться, как на меня.

— Как на самого себя, — заметил Колян.

А старик высмеял его:

— Что ты против Черной Кисточки… младенец. Она тебе — нянька.

Колян покатил за стадом, в поселок. Там была невиданная суматоха. Арканили и запрягали оленей. В грузовые нарты укладывали рыболовные снасти, охотничьи ловушки, капканы, шкуры, одежду… Матери усаживали в легковые нарты малых детей, закутанных в теплые меха. Окончив сборы, тотчас уезжали, кто через лес, кто через озеро. Договорились ехать не трудно, по две-три нарты, ехать разными путями и снова собраться в одно место у далекого озера, где рыбачили в весеннее время.

Мотя и Колян уехали на двух упряжках, угнали всех оленей, кроме одной тройки, которую отец выбрал для себя. В поселке стало тихо, пусто, в тупах темно. Недолгое время Фома еще делал вид, что занят сборами, а потом начал тормошить солдата:

— Вставай, друг! Олешки готовы.

Солдат быстро, как и полагалось ему по воинскому уставу, вскочил, надел шинель, туго затянулся ремнем и стукнул каблуком о каблук.

— Я готов.

Фома залил огонь в камельке, потом, когда вышли из тупы, подпер дверь обрубком лесины, привезенной на дрова. Этого достаточно, чтобы ветер не распахнул тупу, а закрывать крепче, от людей, нет нужды: самовольно никто не войдет, ничего не возьмет. Здесь не знают, что такое вор и замок.

Уселись в нарту. Фома направил оленей вдоль поселка в сторону далекого озера Имандра, где строилась железная дорога. Миновали один двор, второй, третий… Солдата, наконец, озадачило, почему никого нет ни в улице, ни во дворах. Он спросил:

— А где другие люди?

— Уехали, — ответил Фома.

— Уехали… Куда?

— Строить дорогу.

— Почему не дождались нас?

— Не знаю.

Уехали немножко вперед. В этом как будто нет ничего худого, и в то же время подозрительно; такой отъезд очень уж походил на бегство.

— Ты врешь, — сказал солдат.

— Сам видишь, уехали, — возразил Фома.

— Вижу, уехали. Но куда?

— Сказали: строить дорогу.