Том 4. Стиховедение

Понятие «интертекст» стало популярным в филологии с конца 1960‐х годов. Словесные переклички между отдельными строчками, скажем, Пушкина и Державина, Пушкина и Батюшкова отмечались и раньше; но теперь они стали рассматриваться как приглашение вспомнить не отдельные строчки, а их большие контексты и у Державина, и у Батюшкова. Начал эту разработку контекстов и подтекстов К. Тарановский в гарвардском семинаре по Мандельштаму, вершиной была книга его ученика О. Ронена 1983 года, тоже на материале Мандельштама. Практические результаты интертекстуального анализа были замечательны: непонятные стихотворения стали понятными, понятные обогатились новыми оттенками смысла, и все благодаря тому, что поздние тексты стали читаться на фоне более ранних — Мандельштам на фоне Вяч. Иванова, Тютчева, Овидия и забытых стихов товарищей по «Цеху поэтов». Теоретические результаты этих исследований заметно отставали: интертекстуальный анализ до сих пор остается скорее искусством, чем наукой. Отчасти это потому, что не решен исходный вопрос: где кончается интертекст и начинается случайное совпадение? Обычно этот вопрос даже не ставится: молча как бы предполагается, что если исследователь замечает перекличку, то она уже не случайна. Такой критерий ничуть не хуже других, но он требует задуматься хотя бы над психологией исследовательского восприятия. И здесь сразу возникают неожиданности. А именно, обнаруживается множество текстовых перекличек, повторений и самоповторений, ускользающих от внимания исследователей.

Когда-то Владислав Ходасевич определил тему своей книги «Поэтическое хозяйство Пушкина»[571] как «самоповторения у художника». Главным образом это были самоповторения образные, реже — словесные, но не упускал он и частичные стиховые повторения: например, «Без романтических затей» — «Без элегических затей» — «И гармонических затей» (ГН, ЕО6, ЕО4)[572] или «Я посетил Бахчисарая В забвеньи дремлющий дворец» — «Пустынный памятник тирана» — «Забвенью брошенный дворец» — «Осмотрен, вновь обит, упрочен Забвенью брошенный возок» (БФ, «Вольность», ЕО7). Однако у него таких наблюдений — несколько десятков, а у Пушкина таких строк-самоповторений — сотни. Спрашивается, почему?

Вот примеры. Откуда строчка «Навстречу утренним лучам»? Из двух мест: «Навстречу утренним лучам Постель оставила Людмила» (РЛ3) и «…дым Кругами всходит к небесам Навстречу утренним лучам

» (П3). Откуда строчка «И в молчаливом кабинете»? В ЕО7 Татьяна «И в молчаливом кабинете… Осталась, наконец, одна», в ЕО8 «И в молчаливом кабинете Ему <Онегину> припомнилась… хандра». Откуда строчка «Татьяну милую мою»? В ЕО4: «…я так люблю Татьяну милую мою», в ЕО7 «Но здесь с победою поздравим Татьяну милую мою». Повторения внутри «Онегина» могут быть сознательными напоминаниями в одной ситуации о другой, но повторение из «Руслана» в «Полтаве» — вряд ли (или это отрывистое описание боя со шведами, копирующее описание боя с печенегами, всколыхнуло в Пушкине воспоминание о «Руслане» в целом?).

Вот строки нетождественные, однако повторяющие целых три слова:

в одной и той же главе «Онегина» об Ольге сказано «Не долго плакала она

», о Татьяне — «И долго плакала она» (ЕО7);

в «Онегине» «в землю падшее зерно Весны огнем оживлено» (ЕО3), в «Руслане» «рощи и долины Весны огнем оживлены» (РЛ2);

брат-разбойник вспоминает: «Ах, юность, юность удалая!

Житье в то время было нам» (БР), Пушкин Языкову повторяет: «О, юность, юность удалая! Могу ль тебя не пожалеть» (1928; ср.: «Как наша юность удалая» у самого Языкова, 1924; а у Лермонтова в «Измаил-Бее» «Столпилась юность удалая»);

«Он время то воспоминал» (КП1) — слова о кавказском пленнике, «Я время то воспоминал

» (1824) — слова поэта книгопродавцу;

«Им настежь отворяет дверь» седой калмык (ЕО7), «И настежь отворяют дверь» графу Нулину (ГН);

«И мучась ревностью напрасной» (РЛ1) — сказано о Рогдае, «Измучась ревностью напрасной» (КП2) — о кавказском пленнике.

Строк, в которых повторяются только два слова, неизмеримо больше; они ощутимо однообразны: