Том 4. Стиховедение

Понятие «пушкинистика» охватывает очень широкий круг проблем, от текстологических и биографических до философских и культурно-исторических. Проблемы «язык» и «стих» парадоксальным образом лежат на дальней периферии этого круга. О языке и стихе Пушкина писано немало, но, как правило, — не профессиональными пушкинистами. Из когорты великих пушкинистов 1920–1940‐х годов, которые дали нам того Пушкина, которого мы имеем, только двое, Б. Томашевский и С. Бонди, писали о стихе Пушкина как профессионалы, и только один, Томашевский, писал о языке Пушкина, скажем, почти как профессионал. Те, кто больше всего сделали для изучения языка Пушкина, — В. Виноградов, Г. Винокур — все-таки занимались Пушкиным не как основным своим предметом: они были филологами широкого профиля, а всякий филолог-русист любую свою концепцию проверяет прежде всего на языке (и стихе) Пушкина.

Поэтому само собой получилось, что основная тема исследований о языке Пушкина — это не «поэтический (или прозаический) идиостиль Пушкина», а «Пушкин в истории русского литературного языка». Причем даже эта тема берется однонаправленно: мы имеем несколько научных обзоров истории русского литературного языка, начиная от киевских времен и кончая Пушкиным (В. Виноградов, Б. Успенский, В. Живов), и, кажется, ни одного продолженного до XX века. Как будто до Пушкина развивался язык, а после Пушкина развивается только

стиль. При этом очень сдержанно и неохотно говорится о том, что этот послепушкинский стиль русской литературы не ориентируется на Пушкина, а отталкивается от Пушкина (ориентируется он, чаще косвенно, чем прямо, на Лермонтова и Гоголя). Ни проза Толстого, Достоевского и Чехова, ни поэзия Некрасова, Фета, Брюсова и Блока за пушкинским стилем не шли. Мы знаем, как Ремизов отзывался о пушкинском стиле — с почтительным негодованием; мы знаем, как Зощенко попробовал к юбилею написать «Шестую повесть Белкина», и из этого катастрофически ничего не получилось; мы знаем, как Набоков преклонялся перед Пушкиным и как фантастически далек от Пушкина его собственный стиль — прежде всего в переводе «Онегина». Но о том, почему в русской литературе, несмотря на культ Пушкина, не сложился такой аттицизм, как в греческой или французской, пусть уж рассуждают не пушкинисты.

Отсюда же — другая диспропорция. Язык — это не только лексика, но и грамматика, синтаксис; между тем подавляющее большинство работ о языке Пушкина (и прежде всего две большие книги Виноградова) сосредоточены на лексике и фразеологии и почти не касаются грамматики и синтаксиса. Работы в этом традиционном направлении, конечно, продолжались[597] и заслуживают всяческого уважения: мы увидим, что впечатление «романтического стиля», например, в «Кавказском пленнике» создается не семантическими приемами (тропами и фигурами), а именно подбором лексики и фразеологии. Но вполне оценить сделанные наблюдения можно будет только тогда, когда наберется достаточно большой сравнительный материал по частоте модных слов и словосочетаний у писателей XVIII — первой половины XIX века: когда все, что Виноградов брал личной зоркостью и памятью, исследователь сможет получать из книжной и машинной памяти. На этом фоне выделяется новым подходом работа Б. М. Гаспарова с обманчиво-традиционным заглавием «Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка»[598]: на самом деле она выходит из области лексики и фразеологии в область топики (иконики) — апокалиптической, профетической, мессианистической, и анализ языка становится здесь прочным основанием для анализа содержания поэзии.

Почему наряду с этим отстает изучение фонетики, понятно: слышать Пушкина мы не можем, а видеть его нетронутую орфографию можем разве что в письмах, изданных Б. Модзалевским. Здесь интересные добавления к наблюдениям В. Жирмунского и С. Обнорского сделал М. В. Панов[599]

. Почему отстает изучение грамматики и синтаксиса, тому причины более деликатные. Структура литературной лексики меняется быстро, и индивидуальные манипуляции ею поддаются громоздкому, но тщательному анализу, как у Виноградова. Грамматика же и синтаксис более безлики, и здесь пушкинская индивидуальность выявляется лишь в результате сопоставительных подсчетов, на фоне массового материала современной ему литературы. Какие именно грамматические синонимы существовали в языке пушкинской эпохи, еще 40 лет назад прекрасно описал Л. А. Булаховский[600]; но вот мы знаем, что синонимические союзы нежели и чем у Пушкина в стихах, прозе, журналистике и письмах употреблялись соответственно 0: 28: 47: 24 раза и 19: 17: 18: 34 раза, однако сравнивать это нам не с чем, и мы не знаем, больше или меньше современников продвинулся Пушкин в общей эволюции языка от

нежели и чем. Мы знаем, что на 180 союзов будто у Пушкина приходится только 5 точно

и 9 словно, но сравнивать нам и здесь не с чем. О соотношении пресловутых сей и оный была еще в 1953 году напечатана статья А. Д. Григорьевой[601], но мало кто ее читал.