Том 5

У нее были толстые губы, серые, большие, как бы погруженные в тень диковатые глаза. Да, она была бы некрасивой, если бы не темные длинные ресницы, почти желтые ржаные волосы и тот взгляд снизу вверх, преобразивший ее в красавицу и навсегда оставшийся в моей памяти.

Огонек

В лесу стояла огненная тишина осеннего заката.

Мне слышно было, как отрывались листья с осин и долго плавали в потемневшем воздухе.

Потом я шел низиной, уже вечерней, утонувшей впотьмах, а впереди на крутой насыпи неподвижно чернели товарные вагоны, в просветах меж колес колюче заблестели ранние звезды.

Когда я поднялся на высоту насыпи, на волю и ветер, сразу стало зябко от дохнувшего простора близкой ночи, от холодного меркнущего отблеска на красных стенах вагонов, от угасающих стекол в будочке стрелочника. Октябрьский закат тускнел, догорал очень далеко, внизу, на краю земли, где за розовым изгибом реки в котловине уходили к горизонту, терялись в тумане леса, а над ними громоздились каменноугольными глыбами тучи, нагруженные ненастными завтрашними дождями.

И вдруг в этой глубине сгущающейся тьмы вспыхнул огонек, всплыл в глуши лесов, испуская лучи, и повис теплой звездой, живой, завораживающей…

Здесь, на железнодорожной насыпи, все сильнее несло предзимним холодом, мертвящий отсвет заката наконец потух на стенах товарных вагонов (будто застывших навечно), ветер жутко насвистывал в телеграфных проводах, нагоняя тоску неизбежных осенних ночей, а огонек вдали головокружительно манил, притягивал, звал к себе, обещая домашний уют, любовь, славу, верных друзей и верное товарищество, о чем мечтал я когда-то, еще не дожив до «многих печалей», еще не достигнув срока утрат и разочарований.

И, вспоминая, вздрагивая, я поднял воротник плаща, прислонился плечом к недвижному вагону, стал опять вглядываться в продутую ветром темень, но нигде впереди огонька не было…

Или, быть может, померещился мне этот свет? С нетерпением, со страхом я ждал, когда он вновь вспыхнет живой каплей в глухих лесах. И, преодолевая сомнения, я страстно хотел, чтобы, как в молодости, он поманил меня любовью, надеждой, непреходящей верой в жизнь, которую никто и ничто не заменит. Вместе с тем я понимал, что переживаю свой грустный осенний сезон перед спокойной зимой, период отказа от придуманных идей, забот и ничтожного тщеславия.

Но в те минуты мне хотелось самообмана, хотелось, чтобы огонек загорелся в ночи, а он не загорался.

Усталость

Конец сентября в Болгарии. Солнце, свинцовое море и светлое небо. По ровной нити горизонта шли транспорты в Одессу и Батуми, как шли они и летом, а вокруг на опустевших пляжах пахло острым холодком осени, йодом водорослей, всюду валялся полузасыпанный песком курортный мусор: размокшие коробки сигарет, конфетные обертки, обрывки газет, консервные банки, деревянные брусья, прибитые волнами, разъеденные морской солью; возле сиротливых кабинок сложены в кучу железные остовы зонтиков и тентов, еще не так давно затенявших догоряча раскаленный песок, пестревший плавками мужчин, шапочками, купальными костюмами, панамами, противосолнечными очками женщин, надувными матрацами детей, визжавших, кричавших в воде, и вдоль берега было радужное сияние брызг.

А сейчас вода была почти обжигающе холодна и прозрачна. В ней покачивались, шевелились медузы.

Одна незаметно возникла вблизи меня, случайно я коснулся ее твердого и скользкого тела, неприятно замерз в воде и поплыл к пляжу, не закончив свое ежедневное купание, так нужное мне для восстановления сил.

Вылезая из воды, весь охваченный студеным воздухом, мельком увидел над дальними песками, высоко над берегом, над крышами отелей протянувшиеся в мою сторону две нити дымов, потом не сразу услышал очень знакомые, но слабые звуки, словно бы дошедшие небесным путем сквозь тьму лет… Я перестал растираться полотенцем, забыв о полезности процедуры, и стал смотреть вверх с жадностью. Это был косяк журавлей, летевший в поднебесье двумя расходящимися струями дыма, Я следил за стаей, обмирая от умиления, от неожиданно подступивших слез, которые были, разумеется, признаком нервной усталости.

Однако над морем косяк внезапно сбился, потерял стройность, изломался, то снижаясь, то взмывая в самую высь, и я почувствовал страх за этот опасный беспорядок, гибельную растерянность сбившихся с пути птиц. «Постройтесь в клин, это же ваше спасение», — умоляюще повторял я, но птицы, конечно, не могли услышать меня, и разорванными кругами их сносило все ниже и ниже к морю.

Наконец в середине круга зовущими встревоженными криками вожаки прекратили это хаотичное вращение журавлей, выровняли, построили клин, навели порядок в обессиленной, видимо, очень долгим перелетом стае, и она, продолжая путь, растаяла двумя струями дыма над морем.