Том 5

Я оделся и пошел в отель. Моя же городская усталость не проходила. В моем нервном переутомлении после четырех лет работы, то есть четырех лет жизни с придуманными мною и непридуманными людьми, никто не мог навести порядок, и теперь, думая о журавлях, о своей книге, я только мечтал о рюмке евсиноградской водки в баре, которая хоть бы на час согрела меня.

Тень смысла

Однажды после захода солнца я остановился на обочине дороги, глядя на вершину молоденькой березы, необыкновенно четко, узорчато обозначенной тонким стволом, тонкими ветвями на светлом майском небе, и поразился этому — да, да, сейчас открылось мне царство вечной весны и суть этой березы и ее нежной листвы, которая едва слышно, по-детски лепетала, разговаривала С сиреневой чистотой своей небесной колыбели, а колыбель была ласковой, бессмертной, объемлющей мир и его законы: рождение, жизнь, любовь, целесообразность весны и вот такой молоденькой березы у обочины и меня, остановившегося на дороге в этом радостном и трагическом времени.

И чудилось неправдоподобное: я разговаривал с березой и небом, но не словами, а чувством нашей общности, пониманием, преданностью друг другу, что выразить звуком голоса невозможно.

На секунду я закрыл глаза, и кончилось мое общение с родной колыбелью, кончилось наслаждение, которому нет у людей названия.

Всего вернее, была это тень смысла всего сущего, намек на то, что он есть, великий смысл мирового единства, скрытый за семью печатями, одна из которых была сорвана в тот миг на дверях тайны.

Я верю, что в последнюю мою минуту милосердная сила сорвет все печати до одной, но… какой смысл откроется мне тогда за освобожденными дверями?

На круги своя

Все было первозданно здесь — и запах овлажненной росой пыли, и навесы лопухов в кюветах проселков, наполовину засыпанных пухом одуванчиков, солнечная тишина полдня с треском кузнечиков в разморенных жарой травах, и гомон толстоносых грачей на закате, и чисто-снежное сияние кудрявых облаков в синем северном небе, и теплые утренние туманы над которыми плавал красный шар солнца, — все это было так просторно, вольно, и так овеивали счастьем налитые светом зари лесные озера, так сладостен был крик петухов на влажноватом рассвете, так манила утренняя тень на траве под избами, что оба они испытывали какое-то сказочное начало вдруг повторившейся своей жизни, чудодейственное возвращение юной влюбленности в этот радостный мир.

Когда же они остановились в деревне на целый день и, испытывая детское наслаждение, выкупались в реке с нежным названием Камышинка, где вода, теплая, мягкая, прозрачная, ласкала тело и как сквозь толстое стекло показывала на песчаном дне зыбкую игру солнечных бликов и серебристое брызганье мальков по донным камням, когда переоделись, полежали на лужайке и, свежие, бодрые, стали подыматься зеленым косогором в деревню по тропке, протоптанной вдоль зарослей малины, откуда тек запах нагретого за день сада, она сказала весело:

— Слава богу, это еще есть на свете. В Москве невозможно стало жить: шум, грохот, толчея, нечем дышать. Издерганные, раздраженные люди… Я хочу тебя поцеловать, милый. Спасибо за то, что ты привез меня сюда и показал свой детский рай.

— В последние годы мне Камышинка часто снилась, Я рад, что ты увидела такую воду хоть сейчас. Через двадцать лет после того, как мы поженились. Ты любила Сочи, Крым…

— Я хотела бы здесь каждое лето жить. Если бы ты раньше не был несчастным скупцом и открыл бы людям свой благословенный край, где нет ни химии, ни заводов. Как дышится, ты чувствуешь? Какая здесь ласковая вода. И сколько рыбы — озера и реки просто кишат ею.

— Кстати, нас ищет уха. Мой дядя — заядлый рыболов.

— Я тебе сказала в первый день: ты не удержишься и тоже будешь мило окать, как и все. И вот, пожалуйста: ры-бо-лов. Как хорошо ты округлил «о». Знаешь, почему у вас окают? Первое, что видит ребенок за порогом дома, — это озеро, «о» — в начале, «о» — в конце. Понимаешь — озеро?

— Ты, милая моя, выдумщица…

— Знаешь, лучше жизни не выдумаешь. Я ведь родилась на Урале, а это так похоже.

— Пойдем. Нас ждет уха.

— Пойдем, пойдем, — сказала она со смехом, подражая ему в оканье, вдруг проявившемся в его речи.

Потом в саду, под яблонями, их угощали ухой, сваренной умело на костре, в рыбацком ведерке; ели ее, обжигающе горячую, деревянными ложками, а уха, как и тысячи лет назад, пахла костром, рекой, осокой, земной благодатью, и на этот древний запах человеческой сытости залетали к столу, осторожно звенели над тарелками полосатые осы, затем явились две заспанные кошки, сладострастно мурлыча, принялись тереться об ноги под скамьями, то и дело мерцая оттуда намекающе прижмуренными глазами.