Том 5

— Мы можем случайно далеко зайти… Разве вы отрицаете детскую игру? Ну, например, пускать зеркалом зайчиков? Как это прекрасно и невинно. Правда? Я не люблю грубую игру. А вы?

— Игру? — переспросил он. — Ах, да, да, ясно. То есть не вполне…

— Тогда пойдемте по жердочке через пропасть. Хотите? Так лучше. Когда вы балансируете над пропастью, холодком замирает сердце. И страшно и чудесно. Согласны?

И они пошли по дороге, обдаваемые влажным, до обморока зябким запахом сирени, синевато белеющей над пыльными заборами в лунном свете, как туманные пятна в глубине фиолетового пространства Вселенной.

— Я обняла бы этот куст, как сестру обняла. Чувствуете запах? — проговорила она шепотом. — Эта луна просто чародейка! Так хорошо под луной, что даже страшно! Я сейчас буду молиться, как монашенка перед каким-нибудь святым явлением. Я стану на колени.

— Монашенка? — Он усмехнулся добродушно. — Слушайте, вы мне голову заморочили черт-те чем. Я как на карусели. Вы начали невероятную игру, и я сейчас запрошу пощады.

— А вы знаете, мы с вами были бы плохие он и она, если бы это, не дай бог, случилось.

— Почему плохие?

Она засмеялась:

— На нашу так называемую семейную жизнь уходило бы слишком много душевных сил. Но, в конце концов, это интересно, а не тихая заводь. Ужасно не люблю тихих мужчин и тихих девиц, ангелов во плоти!

— Поверьте, я ангел не очень тихий, — сказал он полушутливо и сзади за плечи повернул ее к себе, поцеловал осторожно в нежные края губ. — Вот видите, все время сатана где-то маячит за моей спиной, — сказал он и тоже засмеялся, решительнее отклоняя ей голову, целуя ее влажные скользкие зубы, плотно сжатые, как от боли.

Нетвердым движением она высвободилась и, вопросительно, исподлобья вглядываясь в него, двумя пальцами потрогала свой рот, проговорила:

— Разве так можно? Вы поцеловали меня как-то… странно.

— Ужасный разврат, — сказал он.

Они миновали улочку садов и теперь пошли по пыльной набережной, слева от обрыва, в темном коридоре душных тополей, а над морем, очень далеко за горизонтом время от времени зарницами вспыхивали беззвучные молнии, отблески отдаленной грозы, дул слабый теплый ветер, но вся эта красновато-сумеречная пустыня воды была плоской, неподвижной, мертвенной под одинокой луной в пустоте неба.

— Ах, какая тоска! — неожиданно грустно сказала она вполголоса. — Какая сладкая тоска в этой непонятной луне, в этих тополях, в том, как вы меня поцеловали…

— Простите, не понял. Почему именно тоска?

Она не ответила, и здесь, на набережной, они остановились в тени старого огромного тополя, пахнущего терпкой сухостью пыли, высушенной корой, и, уже сама, с зажмуренными глазами откидывая назад голову, подставляя приоткрытые губы, она сказала тихо:

— Я еще хочу…

Он понял и шутливо повторил ее недавнюю фразу:

— Мы идем с вами по жердочке через пропасть. К чему это приведет? Обломится жердочка — и мы ринемся в бездну, разобьемся о камни, сломаем себе шеи. Не так ли?

— Ну и пусть! — ответила она с почти обморочным вызовом. — В лунную ночь совершаются самые тяжкие преступления.

Он снова коснулся ее губ, чувствуя их молодую скользкую упругость, и в ответ они дрогнули под его губами, выдыхая еле слышно:

— Хочу преступления, хочу преступления, хочу…

И, дрожа коленями, исступленно и плотно прижимаясь к нему грудью, всем телом, закрыв глаза, страстно терлась щеками и подбородком о его умелый, ищущий рот, и раз, когда на миг он перестал касаться ее, она тихонько застонала, попросила шепотом:

— Еще, еще… Господи, какие у тебя хорошие губы. Еще…

Он длительно и жадно целовал ее, гладил ее спину и бедра со снисходительной нежностью баловня женщин. Внезапно она вырвалась, оттолкнула его и резко, быстро пошла прочь по набережной, совершенно безлюдной, зацокала каблуками, часто дробя лунную тишину ночи.

Он догнал ее, немного растерянный, окликнул:

— Подождите! Куда вы?

— Я не могу, — сказала она, задыхаясь. — Что вы со мной делаете?

— Да что случилось? Куда вы заспешили?

— Ничего не случилось. Просто пора уже сказать «до свидания».

— Сядем. Вот скамья. Сядем, пожалуйста.

— Мне хочется упасть на землю, а не сесть! — сказала она тоном насмешливого отчаяния, и лицо ее исказилось злой неприязнью к нему. — Вы измучили меня.

Он так решительно сдавил ее, так притиснул к себе, что у нее синевато блеснули стиснутые зубы, она выдохнула:

— Мне больно.

— Хорошая моя, вы рассердились?

— Я хочу, чтобы это было, — прошептала она ослабленно. — Или вы меня боитесь? Или себя?

— Перестаньте говорить глупости, — грубовато прервал он, все теснее обнимая ее, напряженную, покорную, и вместе с ней пьяно качнулся к деревянной скамье в тени тополя…

Потом они сидели на этой скамье, и она вздрагивающим голосом говорила:

— Милый, милый! Но почему так все получается? Я хочу, чтобы ты был сегодня, сейчас мой, а я твоей. Мой, понимаешь? Ведь это разные слова — «полюбить» и «влюбиться». Полюбить — это навсегда, на целую жизнь. Невыносимо скучно! А влюбиться — это как наваждение, как сон… на несколько дней, на одну ночь, на один час, и пусть будет как у нас, пусть так!..