том 6

Во время Учредительного конгресса Профинтерна[47] я попросил Ильича поговорить с группой французских синдикалистов, которые впервые выехали за пределы своей страны и довольно плохо разбирались в наших делах. Делегация на Учредительном конгрессе была составлена, как известно, из безусловных сторонников Профинтерна, из сторонников условных и из противников. Ленин имел с ними очень длительную беседу, причем некоторые из анархиствующих признали, что никакой другой тактики по отношению к русским анархистам русская революция применить не могла. Анархиствующие делегаты тогда мне говорили, что беседа с Ильичем на них произвела громадное впечатление. Один из них мне сказал наивно: "Если бы у нас, во Франции, были такие политики, как Ленин (politiciens), то у нас было бы к ним другое отношение, чем теперь". На следующий год, во время II конгресса Профинтерна

[48], Ильич опять имел беседу с французской делегацией, причем до этого мне пришлось с ним довольно долго говорить относительно уступок Унитарной конфедерации труда по вопросу о взаимоотношениях между Профинтерном и Коминтерном. "Если уничтожение взаимного представительства между Профинтерном и Коминтерном, — сказал он, — может в какой бы то ни было степени облегчить работу наших сторонников во Франции, тогда, конечно, нужно это сделать". Устав был изменен в этом смысле, что дало возможность Унитарной конфедерации труда присоединиться к Профинтерну. Даже во время болезни Ильич интересовался международными делами. Когда в декабре 1922 года было решено послать делегацию от ВЦСПС на Международный конгресс мира в Гаагу[49]

, Ильич настоял на том, чтобы была создана особая комиссия, в которую он должен был также войти. Эта комиссия должна была вместе с делегацией обсудить все вопросы, связанные с пацифистским конгрессом. Ильич не мог по болезни прийти на заседание комиссии и изложил письменно свой взгляд, как бороться против опасности войны. Я не знаю, было ли опубликовано его письмо[50], но, насколько я помню, он в этом своем письме в комиссию изложил со свойственной ему прозрачностью мысли, каким образом нужно бороться против войны и военной опасности. Больше всего Ильич терпеть не мог фразы, а в области декламации против войны реформисты всех стран ведь вне всякой конкуренции. Это он и подчеркнул с особой силой в своем письме. Он предостерегал нашу делегацию от революционных фраз, он требовал от нас, чтобы мы со всей суровой жестокостью заявили о том, при каких условиях стачка против войны возможна, не создавая на этот счет никаких иллюзий. Из этих нескольких примеров видно, что, как только какой-нибудь важный тактический вопрос в какой бы то ни было области работы становился перед каждым из нас, Ильич являлся на помощь, причем известно, что он обладал исключительной способностью формулировать кратко, сжато, без излишних слов линию поведения партии в целом и отдельных членов ее.

* * *

Мне пришлось слышать за период революции Ильича неоднократно на съездах профессиональных союзов и Советов, а также на международных конгрессах Коминтерна. Ильич имел какую-то исключительную способность влиять на аудиторию. Был ли Ленин оратором? Если подойти к этому с точки зрения специфически ораторского искусства, широких парламентских жестов, округленных фраз, красоты стиля, то можно сказать, что Ленин не был оратором. Но если отбросить эту парламентскую — адвокатскую мерку, а взять содержание и степень влияния его речи на аудиторию, интимную связь между говорящим и слушающими, то Ленин был выдающимся оратором. У меня всегда было такое впечатление, что он гипнотизирует аудиторию. Он говорил немного глуховатым голосом, повторял иногда одну и ту же фразу несколько раз, как будто бы вбивал гвозди в головы своих слушателей. Он говорил в высшей степени просто, ясно, без интеллигентских выкрутас, без ораторского фейерверка, "серо", а между тем все слушали затаив дыхание. Было ли это влияние его имени? Нет. В его речи всегда чувствовалась исключительная убедительность и железная воля. Его энергия излучалась, его слова обрушивались на каждого слушателя, заставляя его сосредоточиться, сконцентрировать свою мысль. Он подчинял все собрание своей мускулистой логике и воле — такое колоссальное лучеиспускание волевой энергии исходило от ораторской трибуны. Я, слышавший Ильича сотни раз, сам подчинялся этому своеобразному гипнозу. Особое впечатление Ильич производил в наиболее опасные моменты русской революции. В нашей богатой событиями революции неоднократно были моменты тяжких и крутых поворотов, когда все, казалось, висело на волоске. И нужно было слышать Ильича в такие моменты (Брест-Литовский мир, подход Деникина к Туле, захват Казани чехо-эсерами, Кронштадтское восстание и т. д.) для того, чтобы понять всю силу и мощь этого революционного трибуна и бойца.

* * *