Том 6. Обрыв. Части 3-5

Но ни Тушин, ни Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих лиц, то есть для Тушина и бабушки.

Как ни велика была надежда Татьяны Марковны на дружбу Веры к нему и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание Веры – это правда, но не на слепое повиновение своей воле. Этого она и не хотела и не взялась бы действовать на волю.

Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось невозможным, любя Ивана Ивановича, как человека, как друга, не полюбить его как мужа, но чтоб полюбить так, надо прежде выйти замуж, то есть начать прямо с цели.

Она угадывала состояние Веры и решила, что теперь рано, нельзя. Но придет ли когда-нибудь пора, что Вера успокоится? Она слишком своеобразна, судить ее по другим нельзя.

От этого Татьяна Марковна втайне немного боялась и хмурилась, когда до нее доходили слишком определенные городские слухи и предположения о браке Веры с Тушиным как о деле решенном.

Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным – по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.

XXIII

Накануне отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.

– Попробую, начну здесь, на месте действия! – сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, – и сел за письменный стол. – Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, – картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..

ВЕРА.

Роман…

Он остановился над вопросом: во скольких частях? «Один том – это не роман, а повесть, – думал он. – В двух или трех: в трех – пожалуй, года три пропишешь! Нет, довольно двух!» И он написал: «Роман в двух частях».

– Теперь эпиграф: он давно готов! – шепнул он и написал прямо из памяти следующее стихотворение Гейне, и под ним перевод, сделанный недавно:

Nun ist es Zeit, dass ich mit VerstandMich aller Thorheit entled’ge,Ich hab’so lang, als ein KomödiantMit dir gespielt die Komödie.Die prächt’gen Coulissen, sie waren bemalt

Im hoch romantischen Stile,Mein Rittermantel hat goldig gestrahlt,Ich fühlte die feinsten Gefühle.Und nun ich mich gar säuberlichDes tollen Tands entled’ge:Noch immer elend fühle ich mich,Als spielt’ich noch immer Komödie.Ach, Gott! im Scherz und unbewusstSprach ich, was ich gefühlet;

Ich hab, mit dem Tod in der eignen BrustDen sterbenden Fechter gespielet!Довольно! Пора мне забыть этот вздор!Пора воротиться к рассудку!Довольно с тобой, как искусный актер,Я драму разыгрывал в шутку.Расписаны были кулисы пестро,Я так декламировал страстно;И мантии блеск, и на шляпе перо,

И чувство – все было прекрасно!Теперь же, хоть бросил я это тряпье,Хоть нет театрального хламу,Все так же болит еще сердце мое,Как будто играю я драму.И что за поддельную боль я считал,То боль оказалась живая –О боже, я раненный насмерть – играл,Гладиатора смерть представляя!²²