Том 6. Обрыв. Части 3-5

– Какой осел! – сказал с досадой Райский, бросив письмо, – он думал, что угождает мне…

«А ты, за службу и дружбу мою, – читал дальше Райский, – пришли или привези мне к зиме, с Волги, отличной свежей икры бочонок-другой, да стерлядей в аршин: я поделюсь с его сиятельством, моим партнером, министром и милостивцем…»

Райский читал ниже:

«Так мы и переехали целой семьей на дачу, на Каменный Остров, то есть они заняли весь дом В., а я две комнаты неподалеку. Николай Васильевич поселился в особом павильоне…

Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, – доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.

Несчастные мы все трое! ни тетушки твои, ни я – не предчувствовали, что нам не играть больше. Княгиня встретилась со мной на лестнице и несла такое торжественное, важное лицо вверх, что я даже не осмелился осведомиться о ее нервах.

Через час я прихожу, меня не принимают. Захожу на другой день – не принимают. Через два, три дня – то же самое. Обе тетки больны, «барыня», то есть Софья Николаевна, нездорова, не выезжает и никого не принимает: такие ответы получал я от слуг.

Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу – дома нет, а между тем его нигде не видно, ни на Pointe[40], ни у Излера, куда он хаживал инкогнито

, как он говорит. Я – в город, в клуб – к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбался: «Знаю, знаю, зачем, говорит: что, дверь захлопнулась, оброк прекратился?..»

От него я добился только – сначала, что кузина твоя – a poussé la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas…[41], а потом – что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, – что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники – прибавлю в скобках). Наконец Петр Иванович сказал, что весь дом, кроме Николая Васильевича, втайне готовится уехать на такие воды, каких старики не запомнят, и располагают пробыть года три за границей.

Я, однако, добился свидания с Николаем Васильевичем: написал ему записку и получил приглашение отобедать с ним «вечером» наедине. Он прежде всего попросил быть скромным насчет обеда. В доме пост теперь: «On est en pénitence – бульон и цыпленка готовят на всех – et ma pauvre Sophie n’ose pas descendre me tenir compagnie[42], – жалуется он горько и жует в недоумении губами, – et nous sommes enfermés tous les deux…[43] Я велел для вас сделать обед, только не говорите!» – прибавил он боязливо, уплетая перепелок, и чуть не плакал о своей бедной Софье.

Наконец я добился, что к прежнему облачку, к этому искомому мною x, то есть que Sophie a poussé la chose trop loin

[44], прибавился, наконец, и факт – она, о ужас! a fait un faux pas[45], именно – отвечала на записку Милари! Па́хотин показал мне эту записку, с яростью ударяя кулаком по столу. «Mais dites donc, dites, qu’est ce qu’il у a là? à propos de quoi – все эти охи, и ахи, и флаконы со спиртом, и этот отъезд et tout ce remueménage? Voilà ce que c’est que d’être vieilles filles!»[46]

Он топал, бегал по кабинету и прохлаждал себя, макая бисквиты в шампанское и глотая какие-то дижестивные пилюли вслед за тем. «И что всего грустнее, – говорил он, – что бедняжка Sophie убивается сама: „Oui, la faute est à moi, – твердит она, – je me suis compromise, une femme qui se respecte ne doit pas pousser la chose trop loin… se permettre“[47]. – „Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?“[48]

– спрашиваю я. „J’ai fais un faux pas…[49] – твердит она, – огорчила теток, вас, папа!..“ – „Mais pas le moins du monde“, – говорю я – и все напрасно! Et elle pleure, elle pleure… cette pauvre enfant! Ce billet…[50] Посмотрите эту записку!»

А в записке изображено следующее: «Venez, comte, je vous attends entre huit et neuf heures, personne n’y sera et surtout, n’oubliez pas votre portefeuille artistique. Je suis etc. S. B.»[51]. Николай Васильевич поражен прежде всего в родительской нежности. «Le nuage a grossi grâce à ce billet, потому что… кажется… (на ухо шепнул мне Па́хотин) entre nous soit dit… Sophie n’était pas tout-à-fait insensible aux hommages du comte, mais c’est un gentilhomme et elle est trop bien élevée pour pousser les choses… jusqu’á un faux pas…»[52]