Том 6. Рассказы и повести

– У нас, русских, всегда «не то и не так». А все же, быть может, только у нас, в России, и есть еще жизнь. Да, да! Жизнь! Мы с вами мертвецы – это верно, но Россия жива. Я верю. И здесь, вокруг нас, странные и смешные люди, но они живые. А мы в летаргии, – вы ведь так и сказали? Правда, нам снится порою то, что «и не снилось нашим мудрецам», но мы бессильны что-нибудь делать… А они могут…

– Россия! – сказала Ольга Андреевна, взглянув на беспредельную речную ширь. – Когда я думаю о ней, она мне белою представляется и иногда голубою, как небо… Но есть и другая Россия – я знаю – черная… Вот если черная Россия голову подымет, тогда беда и позор…

– Есть и такая Россия. И она страшная. Вы правы. Это – чертова Россия. Говорят, что русский черт – добродушен. Неправда это. Русского черта Иван Грозный видел. И это был настоящий наш черт, то есть отчасти и монгольский, конечно… Жестокий и смрадный – без иронии и без улыбки.

– А ведь надо улыбаться? Ведь надо? – спросила Бессонова и коснулась своею рукою руки Туманова.

Он лежал на земле у ее ног и пристально смотрел в ее зеленовато-серые глаза, лукавые и печальные.

– Нежный мой друг! – продолжала Бессонова, не отнимая своей руки. – Без улыбки жить невозможно. И даже во сне улыбаться надо, право…

– Я не умею.

– Неправда! Знаю вашу улыбку… Зачем мы обманываем друг друга! Ведь мы и сходимся здесь, у Камня, чтобы вместе улыбаться.

– Дивная вы! – сказал Туманов, сжимая пальцы Ольги Андреевны. – Дивная вы!

– Но темная, как я, – прибавил он, улыбаясь.

Солнце стояло низко – дымно-красное. Вечерний туман поднимался от реки неровно. То здесь, то там возникали белые пятна и медленно двигались среди островов и у самого берега. Казалось, что бродят старики с белыми бородами в плащах.

– Домой пора, – проговорила Бессонова, вставая с пледа.

Туманов молча прижал ее руку к своим губам.

– Домой пора, – повторил он, не отнимая руки.

Когда они ушли, наконец, и за выступом скалы не стало их видно, вылезла Чарушникова из расселины, смеясь беззвучно, и уже светились фосфорически ее совиные глаза в вечерних сумерках.

– Идиллия какая подумаешь! – пробормотала она, разводя руками.

XIII

Последние вести из России об успехах революции волновали ссылку. Вереев и еще семь социал-демократов писали проект конституции… Их называли «меньшевиками» и репутация Вереева, как непримиримого, была поколеблена. У его соперника Мяукина, «большевика», насчитывалось теперь немало поклонников: он предсказывал, что Учредительное Собрание провозгласит демократическую республику. Прилуцкий выдвигал проект республики федеративной из шести «штатов» – Польши, Финляндии, Кавказа, Украйны, Великороссии, и Сибири…

В неделю два раза собирались в Епанчевке обсуждать положение дел. Все подумывали о скором отъезде. От серьезных занятий отвлекали только сплетни о Бессоновой и «Коробановское дело».

С тех пор, как от Хиврина ушла его Матрена Савельевна, он почувствовал, что все относятся к нему с особым вниманием. Это ему весьма понравилось. Странным образом удовлетворялось его тщеславие. Он даже как будто бы стал гордиться своим положением и, подвыпив, куражился теперь не в меру, уверяя, что он «этого дела оставить не может». Он редко бывал трезвым и в обществе Волкова и молоденького социалиста-революционера Черногорьева лихо кутил на ярмарочных паузках, пришедших из Иркутска. С ним в это время приключилась история, о которой стало известно даже иркутскому генерал-губернатору. «Инцидент» обсуждался и в русской заграничной прессе.

А дело было вот как.

После изрядной попойки Хиврин с неизменными товарищами своими отправились к тетушке Нонне, давней обитательнице нашего города, Бог знает почему попавшей в эту дикую глушь и устроившей единственный в здешних местах дом, где ночные гуляки могли найти себе приют. Домик тетушки Нонны стоял на краю города, окруженный со всех сторон пустырями. Когда пьяные приятели ввалились в сени, их встретил не слишком радушно слуга тетушки уголовный-поселенец, по фамилии Глазенко, человек роста маленького, почти карлик, но силы неожиданно огромной.

Не смущаясь, однако, вошли гости в горницу, где уже играли в карты три девицы – одна из них Улита, молоденькая якутка, миловидная, косоглазая и, как зверок, проворная и дикая, другая Фрося, толстая и грузная, с маленькими, пухлыми руками, с открытым лифом, не вмещавшим полные ее груди, и, наконец, третья горбоносая еврейка Ревекка, с трагическими глазами и с жалкою улыбкою на намазанных алою краскою губах.

Приятели тотчас же подсели к столу и спросили пива. Волков заговорил с Ревеккой о проблеме пола, с научной точки зрения; Черногорьев объяснял Улите, что инородцы не менее милы его сердцу, чем великороссы; Хиврин обнял за широкую талию полногрудую Фросю, жалуясь ей на бывшую жену свою Матрену Савельевну и прося утешения…

Тетушка Нонна как-то неохотно подала пиво и все шмыгала по горнице, беспокоясь и как будто поджидая кого-то. Иногда она выбегала в переднюю и совещалась с Глазенко.