Том 6. Рассказы и повести

Когда паузки подошли к пристани и с палубы спущены были зыбкие, скрипучие сходни, толпа ссыльных на берегу смешалась с толпою прибывших товарищей. Иные, как Бессонова, переведены были сюда из О. за последний «протест»; иные высланы были из России за февральские аграрные беспорядки в южных губерниях.

– Моя фамилия Мяукин. Я счастлив, что, наконец, познакомился с вами, Гавриил Романович, – спешил выразить свои чувства один из приехавших, странно прижимая руки к груди и поднимаясь зачем-то на цыпочки, будто танцуя.

– И я очень рад. Мы вас читали. Как же! – сказал Вереев, неопределенно улыбаясь и с любопытством рассматривая Мяукина, его бледное лицо с большим носом, на котором едва держалось пенсне, и бегающие беспокойные глаза.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте! – крикнул басом рыжеусый конвойный офицер, направляясь с синею папкою в руке к вице-губернаторской коляске.

Началась перекличка партии.

– Бессонова, Ольга Андреевна, бывшая слушательница Женских Курсов…

Из толпы ссыльных вышла высокая девушка, в черном. Ее большие зеленовато-серые глаза смотрели рассеянно; губы чуть заметно улыбались насмешливо и мечтательно в то же время; и было что-то египетское в ее профиле, что-то загадочное и древнее. Ступала она как-то нетвердо и неуверенно, как будто не привыкла она ходить по земле. И потому, должно быть, казалась она большой птицей с раненым крылом.

– Ах, как она устала! Как устала! – прошептала Чарушникова.

– Не нравится мне ваша Бессонова, – пробормотал Вереев, недружелюбно косясь на горбунью.

II

В двухэтажном доме якута Епанчева, где столовались холостые ссыльные и где хранилась библиотека колонии, устроен был по обычаю обед для новых товарищей. Распоряжался всем Волков. Его красная бороденка мелькала везде: он неустанно сновал из кухни в столовую и обратно. Собственноручно ставил он на стол блюда то с гусем, то с жирною нельмою; кряхтя и торжествуя, откупоривал он бутылки и звенел неистово посудою…

Три комнаты, уставленные столами, битком были набиты ссыльными – старыми и молодыми: тут был и длиннобородый Зонов, патриарх революции, когда-то на каторге гремевший кандалами, и другой старик – Табалин, там, в тюрьме, заболевший душевно и навсегда затаивший в своих глазах темную грусть.

В одном из углов Вереев, окруженный товарищами, чему-то их поучал, выговаривая каждое слово точно и внятно, как будто припечатывая:

– Итак, господа, восемнадцатого февраля правительство выпускает манифест против крамолы, а вечером в тот же день публикуется рескрипт на имя Булыгина о созыве народных представителей… Принимая во внимание, что, с одной стороны…

Голос Вереева звучал, как стук стали машинной.

А в другом углу разговор шел о взрыве в гостинице «Бристоль». С польским акцентом, бледный от волнения, говорил Прилуцкий и все поглядывал на Бессонову, около которой вертелся Мяукин, прижимая руки к груди и поднимаясь на цыпочки, как будто танцуя.

– За стол, господа, пожалуйте! За стол! – кричал Волков, хлопотливо стуча стульями и скамьями.

Когда все уселись, встал, по обычаю, длиннобородый Зонов, подымая стакан:

– Товарищи! За здоровье Веры Николаевны!

Все покорно встали, звеня стеклом. Старики совершали обряд неспешно и чинно и с видом мечтательным; молодые тоже пили «за здоровье» – иные в простоте и сердечно, иные (были и такие) не без иронии над прошлым «романтизмом»…

Потом все усердно тыкали вилками в соленые грузди, в селедку и прочие яства, приготовленные старухою Епанчевою.

Пили много и курили много. В сизых клубах табачного дыма плавали лица человеческие. Они то возникали, то снова пропадали в полумраке душного жилища, как странные маски. А неугомонный Волков все подливал и подливал в графинчики холодную очищенную. Она хранилась у него в сенях в ящике со льдом. И сам он впопыхах успевал-таки опрокидывать стаканчики; еще ноги его служили ему не худо, но рукою уже помавал он не так уверенно и лепетал что-то несуразное:

– За здоровье, товарищи! Как его? А! Черт! За рескрипт, товарищи!

А Вереев трезвым голосом все говорил и говорил, не уставая, что-то благоразумное:

– С одной стороны, петербургское девятое января, а с другой…

– А я, Гаврила Романович, пьян… И с одной стороны и с другой стороны… Со всех, значит, сторон, – промычал эс-дек Хиврин, по профессии портной.

– Не надо пить, Хиврин… Я хотел поговорить с вами, – сказал Зонов, беря под руку захмелевшего Хиврина.

Но Хиврин оттолкнул его.

– Не хочу… не нуждаюсь… Мне, извините, на вас наплевать, господин Зонов. Вы, извините, интеллигент и утопист, а я, слава тебе Господи, про-ле-тарий!

– Ну… Ну… ладно, – бормотал Зонов, отвертываясь от сердитого портного.

Подлетела к Бессоновой на своих черных крыльях Чарушникова и, заглядывая ей в лицо, стала шептать восторженно:

– Наконец, я вас вижу, очаровательница. Вы забыли меня, наверное. А я вас так помню, так помню! В Петербурге на вечеринках и на сходках я вами всегда восхищалась. Вы изменились, устали, но такая же прекрасная.

– И я вас помню, конечно. Как вы могли думать, что я вас забыла! Вы мне одно слово сказали памятное.