Том 6. Рассказы и повести

– Что случилось? – изумилась горбунья, останавливаясь и стараясь разглядеть своими совиными круглыми глазами лицо Прилуцкого, изменившееся теперь при неверном свете луны.

– Ничего не случилось. Простите меня, – смутился на мгновение Прилуцкий, но тотчас же овладел собою и, стараясь казаться спокойным, проговорил неспешно: – Я просто хотел проводить вас. Нам по дороге.

Чарушникова лукаво засмеялась:

– Я хитрая, товарищ. Говорите откровенно, в чем дело. Зачем я вам нужна?

– Извольте. Я скажу, пожалуй. Я вот целый день сегодня смотрел на вашу Бессонову. Ее зовут Ольгой Андреевной?

– Да.

– Так вот я целый день смотрел на нее. Какое удивительное лицо! Я не видал подобных лиц. Признаюсь, она меня заинтересовала чрезвычайно.

– Да… Да… Это понятно… Но я-то при чем здесь?

– Ах, вы мне ужасно нужны, – сказал Прилуцкий и взял Чарушникову за руки, – вы мне ужасно нужны. Вы знали ее в Петербурге. Вы можете рассказать о ней то, чего я не знаю. Я слышал кое-что. Но я хочу все знать, все…

– Ну, нет, молодой человек, я вам ничего не скажу… Пусть она вам сама говорит, если захочет, а я не скажу… Да и спать мне надо…

– Нет, нет… Я пойду к вам сейчас…

– Вы? Ко мне? – удивилась горбунья. – Ведь ночь сейчас… Моя хозяйка с ума сойдет… Нет уж, товарище, прощайте.

– Тогда идемте ко мне, – волновался Прилуцкий, все еще удерживая Чарушникову, – и, знаете, мы побеседуем и… и… выпьем, пожалуй… У меня коньяк есть…

Чарушникова рассмеялась.

– Ну, хорошо. Идемте. Только не надейтесь на меня. Я вам ничего не скажу. Да и нечего в сущности мне рассказать… Сама я ничего не знаю.

– Скорее, скорее, – торопил свою спутницу Прилуцкий.

Он жил поблизости. В его комнате стены до потолка были уставлены полками с книгами. На столе стоял снимок с Лукреции Кривелли, и под стеклом старинной рамки хранилась засушенная роза.

– У вас хорошо здесь, – сказала Чарушникова, усаживаясь в кресло, – и непохоже на квартиры товарищей: у них ведь все Маркс и Чернышевский, пришпиленные к обоям, а на столе брошюрки на папиросной бумаге… Да вы не волнуйтесь…

– Вот коньяк, – проговорил Прилуцкий, дрожащей рукой наливая рюмку.

Чарушникова взяла рюмку и выпила решительно, по-мужски.

– Лимончика нет ли?

– Есть, есть, – заторопился Прилуцкий.

– А вы что ж не пьете?

– О, я тоже буду пить – улыбнулся Прилуцкий, – но не мучайте меня, Анастасия Дасиевна. Я, признаюсь, хочу узнать правду, очень хочу…

– Какую правду? Что такое? – нахмурилась Чарушникова.

– Правду о Бессоновой…

– Вы хотите знать правду о ней? Извольте, Станислав Казимирович, я вам скажу… Только ведь вы мне не поверите все равно.

– Поверю.

Черная маленькая фигурка Чарушниковой затряслась, задрожала от смеха, и расплескался в рюмке коньяк.

– Кто же она? – нетерпеливо спросил Прилуцкий, наливая снова коньяк развеселившейся горбунье.

– Она – как я! Правда, она – очаровательница, а я – уродец! Но, в сущности, она похожа на меня, уверяю вас. Мы обе живем, как во сне живут. Мы все настоящее вспомнить хотим, а здесь, в ссылке, мы только так себе, для бессмысленности.

– Что это значит? «Для бессмысленности»?

– А вот, если вы с нею познакомитесь, она вам объяснит, что это значит, – хохотала Чарушникова.

– Не смейтесь. Не надо! Еще одно слово, одно слово: что вы знаете про Вербовского, про Валерия Вербовского?

– Вы спрашиваете про этого негодяя! – крикнула Чарушникова и, вскочив с кресла, бросилась в угол, где висело ее пальто.

Но Прилуцкий загородил дверь.

– Не уходите! Не уходите! – умолял он.

Анастасия Дасиевна остановилась, как бы колеблясь:

– Пьяна я. Лишнее наговорить боюсь.

– Ах, мне все можно, – лепетал Прилуцкий, дрожа от страха, что Чарушникова уйдет от него сейчас.

– Пьяная, – повторила странная гостья, оглядываясь, – пьяна я, а у вас темно. Я люблю, чтобы огней много было, если уж коньяк на столе.

Прилуцкий подошел к столу и вытащил две пачки свечей.

– У нас будут огни, – твердил он, торопливо расставляя по углам – в подсвечниках, бутылках и стаканах – стеариновые свечи.

Чарушникова бросила пальто. В непонятном восторге она хлопала в ладоши и смеялась, радуясь огням, вспыхнувшим на недолгий срок.

– Милый вы, Прилуцкий, – крикнула Анастасия Дасиевна, воодушевляясь.

Она схватила свечку и поднесла ее к лицу Прилуцкого.

– Глаза у вас дивные! Что-то в них томное, женственное, польское! Я вас поцелую!.. Можно?

И, став на цыпочки, она неожиданно притянула к себе голову Прилуцкого и нежно поцеловала его в лоб. Смеясь, совсем пьяная, она упала в кресло.

– Ну, слушайте… У этого Вербовского – губы красные, наглые, бесстыдные, а в глазах – рабский страх. Вот он какой Вербовский. Бессонова не могла такого любить. Он за нею два года ходил. Но вы знаете, какой у нее характер? Ей погибнуть хочется. Это, знаете, совсем по-русски, или, может быть, вообще… по-славянски. Она давно уже решила, что ей один путь – с высоты вниз. Если у нее что-нибудь с Вербовским и было, то для бессмысленности.

– А было все-таки?

Но Чарушникова не удостоила его ответом.