Том 6. Рассказы и повести

– Далеконько вас ахнули, – радовался заседатель, помогая мне раздеться, – три тысячи триста верст от железной дороги. Это, батюшка, не шутка! Пожалуйте в горницу. Мы уж вас устроим. Не беспокойтесь. А пока умыться надо да закусить с дороги.

– Ну, вот будет теперь в нашем улусе пятый русский, – молвила заседательша, когда я вошел в комнату, где накрыт был стол, – будем знакомы. Скучно здесь, сударь, весьма: батюшка с матушкою, я с супругом, да иной раз купцы наезжают из Якутска или с Алдана, только редко. А то все якуты – народ, я вам скажу, непонятный… Впрочем, сами увидите. Кушайте, сударь, кушайте…

– А вот мы по рюмочке, да струганинки, да струганинки, – крякнул заседатель, тыкая вилкой в замороженную янтарную стерлядь.

После завтрака заседатель задремал в кресле, а его супруга заботливо стала объяснять мне, как надо устроиться в здешних местах.

– Да, проснись ты! – крикнула она, дернув мужа за рукав. – Сведи молодого человека к Николаю Кривому. У него юрта есть пустая. Пусть отдаст постояльцу. А на кухне у батюшки живет сейчас Сура – сиротка. Вот господину и служанка будет.

– Я и не спал вовсе, – сказал заседатель, протирая глаза, – идемте, сударь.

Мы надели барнаулки и вышли из дома. Как было пустынно вокруг! Несколько юрт, застывших во льду. Деревянная убогая церковка на юру. Гряда белых холмов. А за холмами вдали черный узор тайги.

По правде сказать у меня сжалось сердце, когда подумал я об этой безмолвной пустыне, об этой глухонемой стране.

– Да, сударь, – сказал заседатель, вздохнув, – ежели у вас в России родители живы или еще кто, письма к нам долгонько будут идти: недель пять не менее, а в распутицу и два месяца без вестей живем. Дико здесь, сударь, что и говорить.

II

Николай Кривой уступил мне юрту за три рубля в месяц. Мы ударили, как водится, по рукам. Но, должно быть, ему показалась плата слишком дорогой.

– Я тебе, тойон, лисиц буду дарить, – утешил он меня, потрепав дружески по плечу, – лисица все-таки чего-нибудь стоит.

В моей юрте было все налажено – утварь и хозяйство. И все мне очень нравилось: камелек, широкие нары, полки с турсуками, ковры из коровьих кож и лосиные рога.

Принесли мои чемоданы; я повесил на стену ружье и поставил на полку книжки, которые привез с собою – «Арабские Сказки» и «Записки Казановы».

«Э! Да здесь не так уж худо», – думал я, разгуливая по моему жилищу.

Кто-то постучался в дверь.

– Войдите! – крикнул я, недоумевая, кто бы это мог быть.

Вошла девочка лет четырнадцати.

– Я – Сура, – сказала она, – меня к вам господин заседатель прислал.

Я молча рассматривал ее.

– Я могу стряпать, – промолвила она тихо и потупилась.

– А где же ты будешь жить? – спросил я.

– Вот здесь, – и она указала на угол за перегородкою.

– Ну, что ж… Прекрасно… Я согласен…

У этой Суры были косые глаза. И она загадочно улыбалась. Время от времени она скалила зубы, как зверок. Но что-то было приятное в ней.

– У тебя, Сура, отец был русский?

– Отец был якут, а мать русская… Я сирота, – проговорила она тихо.

Вот и стали мы зимовать с этою Сурою. На Амгинско-Ленском плоскогорье зверя и птиц довольно. Я не ленился и ходил стрелять. Научился также у якутов ставить капканы. Очень приятно бродить в оленьих камосах по колено в снегу, когда в лесной тесноте приходится снять лыжи. Кругом белый девственный снег и в прозрачном морозном воздухе чуется острый запах пушного зверя. Мороз – знаете какой? Пятьдесят градусов «по-реомюру». Ежели бы не тишина, не этот воздух недвижный, дышать нельзя было бы. А когда вот так тихо, тогда ничего. А потом придешь в юрту, снимешь с себя кухлянку и все прочее и к камельку. Камелек у нас никогда не гаснет. Мы живем, слава Богу, по-якутски. Сура знает, как и что надо делать.

Она умеет печь вкусные лепешки, сбивает масло и вообще занимается хозяйством прилежно. Меня она все-таки дичится, по правде сказать.

Я привез из России флейту и порою на ней играю, что вспомню. Иногда и сам сочиняю что-нибудь узывчивое.

Тогда Сура выходит из-за перегородки, садится у камелька на коврике и слушает. Она смотрит куда-то своими странными неверными глазами, и потом я вижу слезы на ее щеках.

– Ты, кажется, плачешь, Сура? О чем это? – спрашиваю я, недоумевая.

– Я не плачу, тойон.

Она размазывает слезы по щекам своею маленькою смуглою рукою.

– А ты умеешь петь, Сура?

– Умею.

– Ну, спой что-нибудь, пожалуйста.

Она вытащила из ларя бубен с красными, зелеными и желтыми ремешками, прицепленными для красоты, и села на коврике перед камельком. Посмотрела на меня строго и запела по-якутски.

Она потом не раз певала мне эту песенку. Я запомнил ее и переложил на русский язык. А слова в ней были вот какие.