Том 6. Рассказы и повести

– У тойона есть невеста? Когда она приедет?

Монах

Ехал я на пароходе из Кременчуга в Киев. Был я тогда молод, но творилось у меня в душе неладное: казалось, что вот уж и пора со всем проститься. И все будто бы не для меня – хорошо, а чужое. И на все я тогда смотрел с любопытством. Тянуло меня к людям. А в первом классе как нарочно пусто: ни единого человека. Пошел я тогда в третий – там было довольно народу. Стал я бродить среди мешков, бочек – мимо жирной, жаркой, черной машины. И все лица вокруг казались трогательными. Жует хохол сало, закусывает арбузом – и уже нравится мне этот усатый человек, Бог весть почему, хоть я и не успел с ним перекинуться двумя словами. Вот вижу на корме молится еврей. На нем полосатый талес, на лбу – ремешки, тефилим. И мне мерещится что-то древнее, соломоновское, и в сердце поет псалтирь. В грязи, на полу валяется хохлушка, в расшитой паневе, с ногами голыми чуть не по колено. И мне хочется, не отрываясь, смотреть на нее: так изогнулись ее брови и такие милые, такие капризные ее губы…

Через час, как полагается на Днепре, сели на мель. Я пошел на верхнюю палубу, придерживая свою шляпу: сильный веял ветер.

Матросы тщетно отпихивались баграми. Сердито стучала машина. Капитан размахивал руками и не без удовольствия кричал лоцману басом:

– Слушай ты, там! Ломи налево.

Лоцман, повертев руль, отвечал спокойно:

– Я ж ломаю, да она не согласна…

И опять багры, крики и крепчайший ветер и сизые торопливые облака на вечереющем небе.

От ветра все попрятались в каюты и вниз, к машине: только один монах, с развевающимися волосами, бродил тоскливо по открытой палубе.

Лицо этого монаха показалось мне любопытным – смуглое, почти оливковое, как на иных старинных иконах, с глазами сияющими откуда-то из глубины, и с губами как-то уж слишком красными. И я не мог понять, пленяет ли оно меня или пугает чем-то.

– Пойдемте, батюшка, в каюту: ветер крепкий, – сказал я, наконец, чтобы как-нибудь начать беседу…

Он посмотрел на меня не слишком дружелюбно и пробормотал:

– Нет охоты. Я во втором еду. А туда бабья понабилось. Повернуться некуда.

– Так пойдемте в первый. Если во втором тесно, вы имеете право без приплаты… В первом никого нету…

Он как будто бы колебался.

– Ну, пожалуй, пойдемте…

Через полчаса мы разговорились.

– От дьявола все это, – говорил монах, поблескивая глазами и кривя красные губы, – от дьявола… И куда не кинь, везде оно, везде наваждение… Жду не дождусь, когда можно будет на Афон поехать, где бабам запрет. А здесь не могу больше, измучился… В монастыре от них проходу нет. И где они, там уж беды жди наверное. Баба всегда в стороне, а ты, как отравленный, погибай… Вот вы изволите улыбаться, а потому, что молоды: не умеете внутренним оком смотреть, а вы припомните-ка Екклезиастовы слова: «Горше смерти женщина», тогда и откроется вам ихняя сеть и соблазн. Вы вот, наверное, «охи и ахи» около девиц, а если до дела дойдет, то норовите поскорее кончить, то есть как раз тогда, когда искусившийся начинает. Путаетесь вы, например, с бабой, и все это у вас от избытка молодости торопливо выходит, и значит, пока вы еще целы, и просто, извините за выражение, глупостями занимаетесь. А оно, то самое, незаметно подкрадывается. Вот когда вам настоящее откроется, тогда вы и поймете, почему женщина «горше смерти», как мудрец выразился. А ведь он на этот счет был мастак. На что хитра была царица Савская, однако и она покорилась царю. А все-таки, в конце концов, стал царь петь о суете сует. Поняли? Пока вы, как воробей, прыг-прыг – и дело с концом, а потом будете мудры, как змей, но и погибнете как змей, ибо разве не гибель по земле пресмыкаться, извиваясь от вожделений? Вот, как я покоя себе не нахожу. Вы слушаете меня?

– Очень, очень слушаю.

– Так вот, значит, и бродишь, как умалишенный, как лунатик какой. А в голове все одно сидит. И червь душу гложет. Поверите ли? Запаха ихнего не выношу прежде всего. Как только зачую запах, на землю грохнуться охота и головой биться. Давно уж для меня это открылось. Я не как прочие: с малых лет самую суть угадал, самую йоту, дьявольскую эту точку. Потерянный я человек – что и говорить.

– Вы – монах. Вы ближе к Богу. Спасетесь.

– Близость к Богу тоже не безопасна, молодой человек. Трудно эта объяснить, однако попробую. Где Бог, там и молитва. А от молитвы все как-то острее становится. Поняли? Знаю, что вот это грех, а от этого знания моего грех кажется слаще. Начнешь каяться и как бы на молитве душу открываешь, и тогда как будто опять весь грех заново творишь, да еще поехиднее, да еще поядовитее. Это я думаю, дьявол душу наизнанку выворачивает.

– Это все рассуждения, батюшка. А грех плотский рассуждений не терпит. Человек без мыслей грешит, а как у вас поступков никаких нет, значит, вам рай обеспечен.