Том 6. Рассказы и повести

– Вы вот шутить изволите, но в шутке вашей есть возражение, и я, если угодно, могу его опровергнуть. Во-первых, о поступках своих я еще пока не говорил, но из этого не следует, что у меня их не было. А что до рассуждений, то, думается, в них может быть больше греха, чем в ином поступке. Вот у нас в монастыре почти все монахи безобразничают. На одном берегу наша пустынь, а на другом деревенька. Там и живут «монастырские жены». А по-моему, это все ерунда и грех пустяковый, больше по легкомыслию. Не тот грешит, кто с бабой путается, а тот, кто бабу во сне видит. А сны грешные бывают от рассуждений. С рассуждения начнешь, а кончишь воображением, а оно тогда такое разрисует, чего у естественной бабы и со свечою не отыщешь. Так ли я говорю, молодой человек?

– Вот уж, право, не знаю…

– Не знаете. Так поверьте мне на слово. Я уж вам имел честь докладывать, что давненько бабским делом был занят и, так сказать, на нем свою голову потерял. И в монастырь пошел по этому поводу.

– Как так?

– А очень просто. Родитель мой из села Ямской Ярун. Торговал там и салом, и дегтем, и лошадьми и чем придется. Мужик был сообразительный и меня к грамоте поощрял. Я с охотой «Жития» и всякую премудрость тогда же читывал. Но это так себе к слову пришлось, а суть-то в грехе моем. А в грехе моем я ошалел вот при каких обстоятельствах. Ямской Ярун – село, как вам известно, торговое и довольно много в нем обитает еврейского народа. К еврейскому народу злобы я не питал и по сие время не питаю, однако в связи с этим племенем приключилось мое несчастие. Было мне тогда восемнадцать лет не больше; и случилось в этот год смятение и жестокости, против жидов направленные. Не сумею вам объяснить, на что собственно народ остервенился, однако, был я очевидцем, всяческого безобразия. Три дня народ бушевал. А я в этой истории вот при чем. Иду я, знаете ли, под вечер и пожаром любуюсь; горела тогда мельница Исаака Шайкевича, который впоследствии удавился. Иду, знаете ли, и ни о чем не думаю. Моя хата с краю. Вижу: пух летает от перин распоротых; в домах окна разбиты; в кабаке гуляют буяны – такой свист идет, беда! Иду, и вижу у мелочной лавчонки жидовочка стоят. И вспомнил я, что у этой жидовочки третьего дня мать яруны убили. А отец ее год тому назад помер. Вот и стоит передо мной эта самая девчонка, знаете, как былинка, или цветочек какой на стебельке тонком, – очень грустная. И вдруг что-то меня укололо.

– Да как тебя зовут? – спрашиваю.

Так, знаете ли, как будто мысль свою вслух продолжаю: значит, успел я в то время подумать о судьбе ее, то есть, что нет уж ей спасения, что уж непременно растоптать ее должны.

– Меня, – говорит, – зовут Рахилью.

И, представьте, доверчиво так на меня смотрит. А я уж чувствую, что терпеть больше не могу, что уж ножонки ее босые невыносимы для меня. И уж казалось бы, никаких тут мыслей посторонних быть не могло, однако, до какого предела человек свиньей бывает – ведь мелькнула же у меня тогда мысль поганая: сегодня все можно, в погромной неразберихе – концы в воду, и ладно. Вот я и говорю:

– Пойдем, Рахиль, к нам. Я тебя в сарае спрячу. А то, смотри, яруны из кабака идут.

Как я сказал это, она, как будто, испугалась. Вижу, ручонка ее к перилам прилипла. Однако я потащил ее, хотя она и упиралась. Отца дома не было. Я это знал. Потащил я девчонку через крытый двор, в старый сарай. Она за мной едва поспевала, шлепая по грязи напрямик. А потом все как быть должно. Сарай изнутри не забыл припереть, представьте. А сам к девчонке. Толкаю в угол легонько и говорю сам не знаю, что:

– Это ничего… Ничего… Я с тобой побуду здесь… Ничего… Ничего…

А у самого ноги дрожат…

А она как заплачет вдруг.

– Чего ты, – говорю, – глупая, испугалась… Не съем, небось… И уж на сердце змейка такая шевельнулась: не услыхали бы, – думаю.

– Чего, – говорю, – плачешь?

– Так, – говорит, – мамусю жалко…

– Не плачь, – говорю. – Вот я поцалую тебя…

Нагнулся к ней, знаете ли, а от нее чем-то пахнет пряным, волосы ее намазаны были что ли, уже не сумею вам объяснить, только от запаха этого сердце у меня, как голубь, в груди шарахнулось. Я губами к губам. А она как раз, плача, ротик раскрыла… Хотела от меня податься, да поскользнулась как-то, упала, – я еще, помнится, поддержал слегка…