Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

«Мужики» Чехова прочел, как в первый раз. Значит, в то время я был такой, что они до меня «не доходили», как и вообще вся поэзия Чехова. Вместе с тем все замечают, что в старости своей я пишу много лучше, чем раньше. Так что скорее всего душа моя раскрывается и вырастает только в опыте, что эта самая поздняя душа из всех мне известных. У женщин души всегда поспевают поздно, помню сестру такой: лет в пятьдесят она стала умной, о матери и говорить нечего: в свои семьдесят пять лет она оставалась ребенком, и ей бы надо было жить непременно за сто. Вот эти не хватившие для зрелости ее души годы я теперь и доживаю.

Помню, тем и привлекательны были нам наши мужики, что у них почти у всех были души неспелые, и все грехи их: воровство, пьянство, грязь и проч. были такого характера, что спроса за эти грехи не было, и это действительно были не грехи.

Нет! Вероятно, и даже наверно, я читал «Мужики» Чехова, но тогда своей неспелой душой не мог принять унылый тон чеховского рассказа.

Наверно, и рассказы мои восторженные о природе исходили от той же неспелой души. И если теперь в арифметической своей глубокой старости я пишу, как говорят, все лучше и лучше, то, значит, душа моя поспевает, – молодая душа моей матери в старых годах.

А что, если я не один, а вся основная мужицкая масса русского народа состоит из неспелых душ и этой же неспелостью души строится и вырастает будущее?

Чехов, любя, как русский человек, неспелые души мужиков, изображал их на фоне уныния интеллигентного человека, тогда как я очищаю их от грязи и сливаю в одно с природой, как все мы делаем то же с самой природой ранней весной: природа лежит вся в грязи, а мы уже чуем запах молодой коры и сквозь ветви неодетого леса видим небесную бирюзу.

Радость и тягость

Только временами я вхожу в полосу такого пристального внимания, что замечаю все, даже у старушки с задранным носом пуговицу, висящую на ниточке. В таком состоянии я пробовал записывать в лесу все, что вижу, и всегда из этого выходила картина. А женщины всегда видят, как мы в состоянии вдохновения.

– Радует ли тебя, – спросил я свою подругу, – состояние постоянного внимания?

– Нет, – ответила она, – скорее тяготит.

И так всегда и во всем: нас что-то радует, а их тяготит. Но это и не совсем верно: на самом деле, мы просто посильнее и не боимся радости, а они послабее, страхуются тягостью.

Шаг внимания

Молодой снег и тепло. Я шел по улице и находил себе шаг внимания, когда так шагаешь тихо и мерно, что тело свое не мешает вниманию при усилии передвижения.

Это и на лодке бывает, на самой легонькой, парусиновой, с одним двухлопастным веслом: найдешь необходимое движение, забудешься, и душа, как стрекоза голубая, летает низко над волной, над травами, цветами.

Тогда, если взять книжку и быстро записывать, то нужно только успевать записывать, и все потом это годится. Так находят и выписывают свою правду натуры художники.

Мой враг

Враг – это препятствие на пути мысли, я должен победить врага, и так, чтобы эта победа расширила мой кругозор, приблизила к цели и дала новые силы: в такой борьбе рост и здоровье человека.

Разговор о поэзии

Вечером я услышал разговор о поэзии, о том, что есть книги, например, «Как закалялась сталь» или Макаренко, которые нельзя назвать поэтическими, но они воздействуют не меньше настоящей поэзии.

– Это и есть поэзия! – вмешался я. Дело в том, что в конце концов в поэзии есть исток, исток этот есть поведение. Но иногда от истока до нас доходят только обломки поэзии, вот такие, как книга Макаренко, по этим обломкам читатель добирается до целого. Но есть люди, занятые исключительно тем, чтобы эти обломки признать за целое и pars pro toto[4] противопоставить поэзии: таков был Вересаев со своим поведением, противопоставленным поэзии Пушкина. Это было посягательство с негодными средствами.

Конь искусства

Политик, увидев коня искусства, думает о том, как бы запрячь его в телегу с его политическим грузом.

Верстовые столбы

Разговор начался с того, что зима теплая и «снег выпал только в январе на третье в ночь». Уверенность в том, что так это и было, что поэзия тяготеет к законам природы.

Какой-то астроном доказывает, что астрономические данные в поэзии Пушкина в точности соответствуют фактам. И один ботаник, глядя на этого астронома, доказал, что так и в ботанике, и что одно дерево, которого теперь нет (в Бессарабии), при Пушкине было.

Только, по-моему, учет внешних событий в поэзии происходит автономно, без особого нарочитого внимания, обнажающего факт как-нибудь астрономически или ботанически: при обнажении получается натурализм и неизбежно связанные с ним ошибки в поэзии. Так что поэзия должна быть непременно свободной, и на своем свободном пути она неминуемо тяготеет к фактам, как тяготеет внимание едущего по дороге к верстовым столбам.

Семена слов