– Между тем, – ответил я, – если вы заглянете сейчас в душу богатого европейца, трепещущего за свое будущее, наш простолюдин в глуши покажется в счастливом положении.
При этом мне пришлось рассказать, как меня выгоняли из моей усадьбы мужики и как встретивший меня в овраге паренек, похожий на Ляшко, утешал меня: «Не тужи, – говорил он, – нечего греха таить – хорошо пожил в своем гнезде, дай бог всякому. Пусть же другие в нем поживут. Тебе-то что? Пожил – и хорошо, а свет велик, найдешь себе место новое, и душа будет спокойна».
От этих ли простых слов или от чего другого, но огорчение мое в душе расходилось по белому тусклым масляным пятном, поле же души, прозрачное, светлое, было бесконечно…
Итак, други, коммунизм в настоящее время есть
Пасьянс я раскладываю ежедневно и даже не один раз в день, все один и тот же мой пасьянс. Чему я выучился за много лет? Раньше я копался долго, теперь стал в операциях перескакивать, прямо только взглянув на положение карт: я стал операции производить не детально, а отвлеченно, и много скорей. Таким образом, смысл самого пасьянса, школы терпения, начал пропадать.
И я боюсь, что именно это нас и пугает при механизации жизни: она перестает быть школой терпения, а радости и благодарности в оправдание легкости – не хватает в душе.
Иному станешь рассказывать, а он и слушать не хочет. «Мне бы, – говорит, – поглядеть». Я тогда ему говорю: «Помолчим!» И потом спрашиваю: «Слышишь, что это?» – «Ветер», – говорит. «Правда, – отвечаю, – ветер, а ты его видал, самого-то ветра?» – «Нет, – говорит, – его видеть нельзя». – «Ну, вот, – говорю, – не видишь, а говоришь: ветер. Ты и тут слушай и тоже поймешь что-нибудь».
Сюжет маленького рассказа для детей о том, как пошло имя Кадо, но когда мне друг мой его подарил, я вдруг понял эти слова в переводе: «подарок», и Кадо мне стало славным именем.
И только одно плохо, что Кадо по-русски среднего рода, на «о», а собака – огромный самец. Но и это мы преодолели: простые люди все единогласно назвали его «Кадок».
Две свахи судиться пришли, одна сваха, мать мужа, стояла за сына, другая – за дочь свою. Судья разбирал целый день и не мог.
– Устал, – говорит, – и разобрать не могу, подавайте в другой суд: я не могу. И скорее всего никакой судья вас не рассудит, лучше помиритесь.
Свахи подумали, подумали и помирились.
– Ну, вот то-то, – сказал обрадованный судья, – вышло вроде как бы и я недаром работал.
Обе свахи благодарили судью.
В молодости я спросил Виктора Ивановича:
– Разве нельзя это использовать?
В. И. поднял голову от своих бумаг, подумал и, вздохнув, ответил:
– Использовать, молодой человек, можно все.
Все великое пугает меня своим требованием: «Я-то, мол, велико, а кто ты такой пришел сюда смотреть на меня?» Взять, к примеру, Ниагарский водопад, я пришел к нему и увидел. Проходит немного времени обычного удивления, и водопад непременно задает тот вопрос, даже водопад! И вот если бы я был художником, то непременно принялся картину писать. А водопад все глядел бы, глядел на меня и только не говорил: «Вот так гусь!»
И ведь хорошо еще, что я взял в пример великого водопад, а если бы это был Лев Толстой и глядел бы на меня маленьким пронзительным глазом под огромными бровями? Не понимаю, как это к нему ездили! Я жил недалеко от него и не мог решиться. Я приехал только уж после, на могилу.
Ах, вот почему я так боюсь приближаться к великому: боюсь собой обеспокоить его. А на могиле я ему не мешал, напротив! я чувствовал себя даже не лишним и слез своих не сдерживал, не таил, не стирал…
Скорее всего надо очень много пожить, чтобы ласково мыслить на людях: у хороших стариков это изредка встречается. Но молодой мыслит резко и на людях с этим таится.
Оттого кажется со стороны, что такой молодой человек несет в себе что-то очень тяжелое, непосильное, может быть, и ему некогда заниматься пустяками.
Поступки людей сами по себе, как факты действия, различаются между собой, пожалуй, только температурой, как горячие, холодные и теплые, а красок у них нет никаких.
Окраски поступков привносятся нам со стороны или детьми, или художниками. (Как объяснить, например, что для меня четверг, день недели, и червонный король, карта колоды, окрашены в апрельские цвета неодетой весны?)
Вспомнишь свое состояние, когда мальчик попал под машину. Возились мы по этому делу до вечера, гоняла меня милиция в ту и другую сторону, и я сам водил машину и все делал с большой точностью. И в то же время я был как убитый. В этом состоянии все мои поступки не были окрашены своими чувствами, поступки мои от этого были без всяких красок и в то же время были гораздо более точны, чем обычно.
В таком состоянии у Данте находятся его герои в аду: в полном точном сознании, а главного нет.