Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

— А что же, — весело отозвался сидячій редакторъ, — семь съ полтиной — бѣдному человѣку и то разсчетъ.

— Позвольте порекомендоваться, — подошелъ онъ ко мнѣ. — Мордвиновъ сапожникъ, былъ миссіонерскимъ ученикомъ, теперь два года кормлюсь строчками…

— Ну, мнѣ идти надо. Знаете что, пойдемъ со мною вмѣстѣ, — предложилъ онъ.

Черезъ минуту мы шли по улицѣ, довольно круто уходившей внизъ.

— Вамъ куда надо? — спросилъ я спутника.

— Да никуда, — отвѣтилъ онъ съ лукавой улыбкой. — А просто я васъ увелъ оттуда, скучно тамъ… Пойдемте въ Подгорье, въ сады. Тамъ народъ проще.

Городъ стоялъ на горѣ, примыкавшей къ Волгѣ, и съ трехъ сторонъ внизу былъ окруженъ садами.

Это и было Подгорье.

Сады были старинные, вѣковые. Они поставляли вверхъ до Нижняго и дальше яблоки, груши, сливы, прекрасныя вишни, орѣхи. Они были разбиты на небольшіе участки, и во вѣхъ участкахъ ютились и хлопотали, какъ пчелы, садовники: мѣщане и подгородніе крестьяне.

Мы сошли внизъ и очутились на тропѣ, которая вилась между заборами, переходила черезъ ручьи, спускалась въ лощины и поднималась вверхъ по косогору.

Черезъ заборы справа и слѣва глядѣли вѣтви старыхъ яблонь, усыпанныя мелкими зелеными, еще незрѣлыми плодами. Яблокъ было много. Иныя вѣтви уже были подперты жердями и рогатками, чтобы тяжесть дозрѣвшаго урожая не обломала ихъ.

Было очень тихо. Крѣпкій и сладкій запахъ шелъ изъ густой глубины фруктовыхъ зарослей, слѣва поднимался легкій паръ съ тихаго волжскаго протока.

— Хорошо тутъ, — сказалъ я невольно.

— Да, — подтвердилъ Мордвиновъ. — Тутъ много нашихъ пріустроилось.

— Какихъ нашихъ?

— Да всякихъ: баптистовъ, бѣлоризцевъ и хлыстовъ, и всякихъ сектантовъ.

— Вы развѣ сектантъ?

— Все бывало, — сказалъ Мордвиновъ, тряхнувъ головою. — Евангеліе такая книга, что если читать да вникать православному человѣку, то непремѣнно церковь потеряешь… Я бывалъ и въ сектантахъ.

— Бывалъ, — повторилъ я этотъ многократный глаголъ, — ну, а теперь?

— Теперь ежели угодно знать, — то я атеистъ.

— Какъ это атеистъ?

— Единое творческое начало я еще признаю, такую аллегорію, но что касается помощниковъ, то извините, пожалуйста…

— Вы, должно быть, теистъ? — переспросилъ я.

— А быть можетъ, и теистъ, — съ готовностью согласился Мордвиновъ.

— Я, если угодно знать, смѣшанной вѣры человѣкъ, со всѣми умствую, ко всѣмъ себя причисляю. Татары, такъ татары, хвалю ихъ вѣру. А жиды, такъ жиды. Всѣ вѣры любы, и всѣ партіи милы, до самыхъ кадетовъ. Всѣмъ другъ, всѣмъ помогалъ… Но больше всего жалѣю своихъ мужичковъ-русачковъ. Вотъ теперь хлопочу, чтобы передѣлать хлыстовъ баптистами, — попрошу Пахомова, слѣпца изъ Самары. У него даръ Божьяго слова. Побесѣдуемъ съ хлыстовскими наставниками. Старообрядцевъ ужасно жалѣю. Изучалъ ихъ дисциплину, чтобъ принимали за своего. У нихъ тяжелый законъ, по домашнему обиходу, како сидѣть благочинно во всѣ часы житія: нога на ногу не слагати, лѣвая рука во уста не влагати…

Передо мной было совсѣмъ новое религіозное явленіе, продуктъ великаго потрясенія, которое даже и у интеллигентовъ перемѣшало всѣ вѣры и всѣ партіи и, подобно землетрясенію, перебросило однихъ слѣва далеко вправо, а другихъ справа еще дальше влѣво.

Я не могъ даже разобрать, былъ ли этотъ диковинный человѣкъ теистъ или, дѣйствительно, атеистъ — крайній матеріалистъ.

Онъ ни передъ чѣмъ не задумывался и былъ переполненъ безцеремоннымъ отрицаніемъ, напоминавшимъ наши шестидесятые годы. Народная мысль, очевидно, переживала тѣ же этапы, что и интеллигентная, и, между прочимъ, дошла до матеріализма.

— Вотъ Фейербаха купилъ, — говорилъ Мордвиновъ. — Спрашиваетъ, чѣмъ человѣкъ отъ животныхъ разнится. Животная религіи не имѣетъ. Про слоновъ наврали. Она не имѣетъ разума и не знаетъ своего рода. Человѣкъ знаетъ свой родъ. У него есть разумъ и воля, и сердце. Божественныя ли эти вещи? Скажемъ: божественныя. Но если признать божественными, то мы субъектъ, а Богъ объектъ. Нашъ разумъ въ Его природѣ мы распространили до безконечности, и мы же на него молимся. Я и тѣнь моя. Кто старше? Человѣкъ дикій — и богъ дикій. Человѣкъ умнѣе — и богъ умнѣе.

Я слушалъ его рѣчи и, наконецъ, упросилъ:

— Скажите, пожалуйста, откуда вы взялись?

Мордвиновъ остановился.

— Я православнаго рода, — началъ онъ, — бѣдной семьи. Съ дѣтства имѣлъ большую охоту къ ученію. Десять лѣтъ ничего не могъ добиться, только въ садахъ работалъ. Нашелъ книги старопечатныя, сталъ читать. Спасовскаго согласія наставникъ, Андрей Афанасьевичъ Коноваловъ, — отъ него занялся. Скоро принялъ его пріемы для бесѣдъ, началъ съ миссіонерами недоумѣвать. Въ виду чего предложили присоединиться къ нимъ. Мнѣ то и нужно, лишь бы образованіе получить. Приняли меня въ миссіонерскую школу. Пятнадцать учениковъ, десять на счетъ миссіи, а пять на счетъ архіерея. Но какіе же учителя: Власій, мнихъ. Ходитъ въ подрясникѣ, безъ кальсонъ, длинная рубаха, лицо шарфомъ закрываетъ; секта у него — беретъ сестеръ къ себѣ на всенощную.

— Вотъ извольте посмотрѣть.