Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

Отъ вѣка не слышано, чтобъ кто отверзъ очи слѣпорожденному.

— Отъ Іоанна, глава девятая, стихъ тридцать второй, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Это про меня написано, — прибавилъ онъ съ блѣдной улыбкой.

Я подумалъ, что, должно быть, книгу на этомъ мѣстѣ раскрывали слишкомъ часто, и раскрылъ въ началѣ:

Отошла слава отъ Израиля, ибо взятъ ковчегъ Божій.

— Самуила, четвертая глава, — сказалъ слѣпой. — Эта книга у меня вся въ головѣ стоитъ.

Я слышалъ отъ отца про прежнихъ талмудистовъ, что иные изъ нихъ знали библію на память и даже «на иглу». Они протыкали иглой нѣсколько листовъ и потомъ называли наизусть всѣ проткнутыя мѣста.

Но вѣдь это были зрячіе. Предо мною былъ слѣпой, который могъ знать библію лишь по слуху, постольку, поскольку находились охотники читать ему, быть можетъ, сегодня одну главу, а черезъ двѣ недѣли другую.

— А вы грамотный? — спросилъ я и тутъ же понялъ нелѣпость своего вопроса.

Слѣпыя крестьянскія дѣти не учатся грамотѣ. Дай Богъ, чтобы для зрячихъ было побольше мѣста…

Но Матвѣй Иванычъ и здѣсь составлялъ исключеніе.

— Теперь я грамотный, — сказалъ онъ, — пять лѣтъ тому назадъ я научился выпуклой грамотѣ. Даже книгу мнѣ подарили.

Въ то время мнѣ больше дарили… Богатые есть молокане, любители. Придешь бывало, попросишь: дайте слѣпому на калачъ. Дадутъ рублишко. Одна вдова до того умилилась, пожертвовала мнѣ мужнину лисью шубу…

Въ голосѣ его звучала какая-то странная нота, не то жалоба, не то насмѣшка.

— Теперь осердились, три раза ходилъ на совѣщаніе, говорятъ: «ты революціонеръ». А у вдовы крестьяне имѣніе сожгли. Она плачетъ: «Я его сколько холила, всѣмъ дѣлилась. А онъ ѣздитъ по деревнямъ, призываетъ къ погромамъ»…

— Ого, — сказалъ я. — Что же, это правда?

Матвѣй Иванычъ презрительно покачалъ головой.

— Все это ложь. Гривенникъ дастъ, а раздуется на рубль. Мизерные людишки. Есть тутъ теперь купцы нашихъ мыслей. Называютъ себя прогрессисты. Придешь, попросишь… «Что я одинъ въ городѣ, что ли? Проси у другихъ».

Онъ нахмурилъ свои незрячіе глаза и сурово усмѣхнулся однимъ краемъ рта.

— Трудно жить мнѣ. Сколько муки душевной примешь… Сталъ я работу искать. У Челышева одно лѣто колесо мы вертѣли, растирали краски. Двое слѣпыхъ. Намъ платили хорошо, что и говорить. Полтинникъ въ день. Намахаешь себѣ руки…

— Послѣ того расчиталъ насъ Челышевъ. Больно ужъ много маляровъ развелось. И зрячіе нашлись на наше мѣсто. Такъ приходится нынѣ, хоть съ голоду помирать. Грыжа мучаетъ… Вонъ чирья по тѣлу пошли, отъ грязи, должно быть… Сталъ я теперь, какъ Іовъ на гноищѣ…

— А правда, что вы призывали крестьянъ къ возмущенію?

— Что я безуменъ? — сурово сказалъ слѣпой. Стану ли я призывать людей, чтобы шли подъ обухъ? Я говорилъ отъ писанія, какъ выходитъ по духу Христа… Я и на допросѣ сказалъ то же самое.

— На какомъ допросѣ?..

Моя записная книжка лежала на столѣ. И я торопливо дѣлалъ свои замѣтки. Сапожникъ все время проявлялъ признаки нетерпѣнія, но тутъ онъ не выдержалъ.

— Придержись, Иванычъ, — предупредилъ онъ слѣпого. — Пишетъ все. Надо быть, по слѣдственному дѣлу…

Матвѣй Иванычъ махнулъ рукой, какъ прежде.

— Я не боюсь. И на судѣ то же скажу. Пусть господа судятъ.

— За что васъ привлекли? — спросилъ я.

— По дѣлу присяжному, — спокойно объяснилъ слѣпой, — будто бы я рѣчь говорилъ насчетъ присяги…

— И это неправда?

— Я и тебѣ одно скажу. Я слѣпой, ничего не знаю. Привезъ меня человѣкъ, поставили на столъ.

— «Матвѣй Иванычъ, скажи о присягѣ!» Сейчасъ отъ Матвѣя пятая глава, стихъ тридцать четвертый: «Я говорю вамъ, не клянитесь ни небомъ, ни землею, ни головою твоею, ибо не можешь ни одного чернаго волоса сдѣлать бѣлымъ. Да будетъ слово ваше: да или нѣтъ. Что сверхъ сего, то отъ лукаваго».

— Если вѣрите, то яснѣе яснаго.

— Іакова пятая глава. Ивана Златоуста рѣчь о статуяхъ. «Человѣкъ, который клянется, хуже разбойника, онъ убиваетъ душу».

— Чего меня судить? Я бомбовъ не дѣлаю. И судьямъ такъ скажу: «Если вѣруете Христу и писанію его, то вы тоже не клянитесь».

Я слушалъ и никакъ не могъ уловить одного, самаго главнаго. Матвѣй Иванычъ говорилъ «отъ писанія», можно сказать, былъ насыщенъ писаніемъ, но пользовался имъ какъ-то объективно, скорѣе какъ орудіемъ.

— Да вы сами вѣруете?

Матвѣй Ивановичъ молчалъ довольно долго, минуту или двѣ.

— Не знаю, — сказалъ онъ, наконецъ. — Бываетъ, вѣрую, а бываетъ, думаю: все темнота, жуть. Вертится, какъ колеса на мельницѣ. Третъ жерновъ… По себѣ сужу. Іова Богъ будто обличилъ, да потомъ помиловалъ. Насъ, небось, не помилуетъ. Такъ и издохнемъ въ навозѣ…

Сапожникъ, наконецъ, отказался отъ своей недовѣрчивости. Жена его захотѣла угостить насъ чаемъ. Она накрыла свой черный столъ сѣрою тряпкой, изображавшей скатерть, принесла разрозненныя чашки, жестянку съ сахаромъ и какое-то желтое варенье. Стаи крупныхъ мухъ, сидѣвшихъ на потолкѣ, тотчасъ же спустились внизъ на это угощеніе. Онѣ жужжали, какъ пчелы, лѣзли въ глаза, кусались и, видимо, старались отогнать насъ отъ стола.