Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

И более! И в конце тетради обнаружилась еще одна мамина, последняя приписочка. – «В черном ящике есть и второе дно и третья история. Открой. Надо поддеть ножом в левом углу и поднять дно – там толстая коричневая тетрадь в черной пленке. В ней рассказ о твоей прабабушке по моей линии (не перепутай). В конце рукописи ты найдешь имя летописца, а переводчика (переводчика?! – не понимаю!) я не знаю. Это совсем страшная история. Когда я об этом узнала, с тех пор мне очень страшно. Можешь не читать. Я не обижусь. Прости меня и всех твоих предков до меня за то горе, которое мы тебе принесли своими грехами. Прости и прощай. Нина, моя Нина. Молись за меня. Молись за всех твоих предков. Я сильно грешна. Мы все сильно грешны. Я винюсь перед тобой. Я многое упустила. Наверстай. Скучно мне без тебя будет. Я тебя люблю. Моя ненависть к тебе – это напускное, и глупое безрассудство, за которое я сполна расплатилась. Не хочу умирать. Хочу жить. Я не готова к смерти. Прости меня».

Туфелька замолчала. Задумалась. И будто забылась.

«Что же там? Что вы там нашли?» – Впервые, и неожиданно для себя, перейдя на «вы», спросил я, может быть излишне настойчиво.

Туфелька смотрела в сторону вечернего огромного окна во всю стену, улица входила внутрь, на столики падал снег и не таял в чае, а мерцал искорками любви и гнева, боли и страха, пробивая отраженный от белого снега свет фонарей. Между туфелькой и стороной ее взгляда, как раз в зоне онемения, сидел я, и ждал, когда рассеется туман в зоне памяти, чтобы вернуть ее в настоящее время, в котором нуждающиеся могут встретиться и помочь друг другу – в этом лишь отличие настоящего времени от прошлого и будущего времен.

«Я не знаю, что там, я не читала. Пока я нашла очень старую рукопись – толстую тетрадь в коричневом твердом кожаном переплете, поделенную пополам – первая половина написана по-французски, вторая – по-русски (вот он где упомянутый переводчик! если, конечно, это – перевод). Странно, буквы там и там клиновидной формы, словно, их писал один человек. Странным образом почерк напоминал почерк, которым был записан предыдущий рассказ о Софье. А тетрадь я еще не раскрывала. И судьбы своей не знаю последующей. Страшно? Не знаю».

Она не уходила, не вставала и не уходила. Наверное, она ждала, когда настанет момент ухода. Наверное. Она вернулась в дурацкое состояние правильности и сытости, в котором я нашел ее еще месяц тому назад, и, когда бы не ее слезы по человечеству и человеку, она вовсе не походила бы на человека.

«Я прочла пока только предисловиек русской части рукописи, которым открывается тетрадь: „Стерва ж. и стерво ср. – трупъ околевшего животнаго, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадъ, дохлая, палая скотина“. (Владимир Даль, „Толковый словарь живого русского языка“).

К французской части предисловия нет. Ну, и, собственно, все. Дальше идет повествование. Абсурдная история, абсурдное время. В русской части на измотанной временем бумаге текст записан в дореволюционной орфографии, с „ъ“ и „з“ вместо „с“. Странный почерк, будто человек, записавший рассказ о моей прабабушке Ксении по материнской линии, не дышал вовсе, или, по крайней мере, задерживал дыхание, – точно, нашла – затаивал дыхание, когда писал торжественно, почтительно, и, наверное, влюбленно главный и единственный текст своей жизни».

Глинтвейн давно остыл. Вишневый штрудель засох, превратившись в твердый осколок былой страсти по сладкой жизни, от которой теперь ничего не осталось, кроме седых волос.

«Отведите меня в церковь. Я хочу вернуться. Я хоронила маму по православному обряду, потому что она этого хотела, сама же я к этому равнодушна. Всегда. Теперь я чувствую, что не права. Мне одиноко как никогда. Спасите меня. Умоляю вас».

Я вынужден ее остановить. Настало время для последней тайны рода. Надо дочитать жизнь.