Тонкий лед

Он чувствовал себя ответственным за то, что Лука, Фрадаганд, Конрад и остальные, умершие по дороге, оказались тут или погибли: если бы не то, о чем не хотелось вспоминать, если бы не алое марево, застившее глаза, может, вождь бы не озлился так и не взял бы пленных. Их бросили бы там, и многие остались бы живы, а не упокоились в холодных водах моря и чужой земле. Или… вырезали бы их, как овец, но — вдруг бы пощадили? Мейнард никому не говорил об этом и даже почти не думал, просто знал, носил в глубине души, словно железную бусину на дне плошки. Он старался сделать так, чтоб им всем, оказавшимся тут, легче жилось, а потому за любую работу брался — лучше он ее сделает, чем кто-то еще; он вызывался и шел первым, когда дело того требовало, и даже рабы, жившие тут давно, начали поглядывать на него с уважением. Мейнард не выслуживался, не старался показать себя, не был слишком почтительным с северянами, не доносил, не просил ничего, он лишь работал, упорно, целыми днями, пока не валился без сил на узкую лавку и не засыпал — мгновенно и без сновидений. Эти провалы в небытие были для него самой лучшей наградой, о которой никто не ведал.

Вот и сейчас, когда Сайф кликнул помочь ставить столб, Мейнард не отказался. Они возились довольно долго. Работа была тяжелая, и когда последний столб установили, руки немного дрожали. Мейнард сжал кулаки, чтобы это прекратить. Он еще молод, хотя юным девушкам, наверное, кажется стариком. Он почему-то подумал о дочке вождя, ухаживавшей за ним во время болезни, и тут же прогнал эту мысль.

Работники пообедали свежим хлебом, что принесли ребятишки, и копченой рыбой; Мейнард мельком подумал, что Луке грех жаловаться — северяне достаточно хорошо обращались с пленниками, не желая, чтобы ценная добыча просто отдала Богу душу. Это было непрактично, а люди севера, проживавшие в суровых землях, отличались умным подходом к тому, что имели. Свое имущество они берегли. Потому с наступлением настоящих холодов, сказал Сайф, выдадут одежду потеплее, да и в сытной пище отказа не имелось, и дом был теплым… Строители не хмурились, перебрасывались шутками, а один из рабов, дан, даже затянул песню:

— Мой отдам за мясо

Меч и, княже, даже

Лепый щит за ломтик

Хлеба. Взять их где бы?

Храбры люди в холе

Ходят пустопузы,

Туже стянут пояс

Тут, где страждет каждый.

Песня была вроде и жалобная, однако дан пел ее весело, и подмигивал, и прихлопывал ладонью по колену — сразу всем понятно, что не всерьез.

Когда работники уже заканчивали трапезу, подошел Ингольв.

— Сегодня больше строить не будем, — объявил он. — Тут крышу надо затевать уже, а это на ночь не годится. Завтра с самого утра. Ступайте.

Мейнард доел и вместе с Сайфом первым направился к хозяйскому дому: там наверняка имелась работа.

Надвигалась зима, и северяне возвращались из походов, а пока не лег снег, ездили друг к другу в гости. Вот и во Флааме со дня на день ожидались визитеры — какие-то соседние вожди со своими людьми намеревались приехать к Бейниру, и по такому случаю затевался пир. Пиры всюду и везде одинаковы, думал Мейнард. Несколько дней мужчины не будут выходить из-за стола, разве что по естественной надобности, на кухне будет стоять чад, женщины и слуги собьются с ног, поднося новые блюда, и в конце концов гости уедут довольными и в страшнейшем похмелье. Раньше Мейнард принимал участие в пирах и прекрасно знал, чем это заканчивается. Может, поэтому Ингольв не хочет начинать крышу сегодня: а ну гости нагрянут к вечеру, и тогда в завтрашних работах смысла особого нет…

— О чем ты задумался? — спросил Сайф. Сарацин оказался приятным собеседником для Мейнарда, однако обладал и иным ценным качеством — не был слишком уж болтлив. Он тонко чувствовал, когда многословие неуместно.

— О том, как наши хозяева нынче будут пировать.

— Жалеешь, что тебя не позовут?

— Так, может, и позовут — окорока таскать из погреба.

Сайф засмеялся.

— Мне нравится, что ты не тоскуешь.

— Уныние — грех.

— И, тем не менее, многие ваши грешны.

— Твое жизнелюбие искупает все это.

Сарацин пожал плечами.

— Я не только воин, но и ученый, мой друг. Когда я оказался здесь, то вначале лишь и думал, как бы поскорее оказаться снова в Испании, а лучше дома, в Танжере… — Он вздохнул. — Ты бывал там, странник? Там лучшие девушки в мире с глазами темными, как сливовая кожица, как виноград, что они подносят тебе в ладонях… Там самое сладкое вино и самые смелые люди… Впрочем, я отвлекся, — прервал он сам себя. — И вот когда я, потеряв все это, приобрел лавку в рабском доме, то, конечно же, огорчился вначале. А затем подумал: может, моя судьба — изучить этот дивный край, узнать многое о совершенно иных людях, чтобы измениться самому? Все-таки вестготские племена, которые отступили пред нами в Испании, чем-то на нас похожи уже, научились нашему языку, переняли кое-какие обычаи… Этот же народ непримиримый и вольный, и боги у них совсем другие, и шаманство свое, и язык ласкает слух.