Топор Ларны

Клык ядовито зашипел, потянул шею вперед и вниз, разевая клюв в предшествующей атаке последней угрозе. Выродер охнул и прянул назад, споткнулся, сел, подцепил выроненный в траву клинок и перекатился в тень. Перебрал руками, юркнув в кустарник на четвереньках. И захрустел далее, не оглядываясь.

Парнишка озадаченно взвел бровь.

– Твой страф – хищный? Надо же, а я его малиной угощал… неловко получилось. Почитай, обидел, да и ягоду зазря извел. Лучше бы сестре оставил или тебе вот. Ты малину любишь?

Марница ощутила, как страх медленно отпускает душу, но наливается болью и ознобом в отказавшемся слушаться теле. Только что мнилось: она под пыткой слова не вымолвит, так и умрет молча, прикусив язык… Но теперь воет, распоследней деревенской дурой воет, зверем раненым себя чует и нутряную боль никак не может выплеснуть даже в этом звуке. Парень, однако, всё понял, торопливо присел рядом, растормошил в одно мгновение узлы веревок, хоть на вид и тонок – а не слаб: подхватил на руки и перенес к костру. Крепко обнял, устроив голову на плече, и стал баюкать, вроде даже подвывая в такт.

– А и поплачь, а и правильно, так и надо, так и верно, так оно и схлынет. Было худо, да сплыло, да быльем поросло… И не всколыхнется, никогда уж не вернется. Слезы – они горючие, ими душа умывается, к новому меняется…

Ничего более странного Марнице в жизни не доводилось слышать. Слова плыли и кружились, рука ночного гостя гладила по волосам. Как паутину, снимала боль и убирала страх. У костра стало уютно, тепло и хорошо… лес более не казался настороженным, он тянулся к свету и играл узорами теней, цветными, прозрачными и переменчивыми.

– Ты кто такой? – удивилась Марница, зарываясь носом в дерюгу лохматой от времени рубахи. – Ох, и странный ты пастух… Моего Клыка добрым и веселым называть никто не пробовал. А малина – она, вроде, в сказках была, я однажды от мамы слышала. Но в жизни нет её.

– В этой жизни много чего нет, – согласился пастух. Протянул руку к костру и стал рассматривать её, алую с золотом по кромке, на просвет. – Но я, вишь ты, взбунтовался… Перерос я свою сказку. Все одно умрёт она, если некому станет её слушать. Я так деду и сказал. Пусть Фима растёт, зайцем скачет и лесом занимается. А мне пора. Ну как сестру отпускать сюда одну?

– Ты всегда сам себе отвечаешь? – хмыкнула Марница, чувствуя себя глупее прежнего. Хоть под руку голову сама толкай: пусть гладит. Отродясь никто так не гладил. – Эй… Я спросила, кто ты такой.

– Так я и отвечаю, – удивился упреку пастух. – Не знаю я. Понятия не имею. Наверное, человек. Даже и наверняка. Чуды по ту сторону тени обитают, а я теперь по эту обозначился. И малиной не могу угостить, и лес в полсилы слышу… брожу, удивляюсь, о корни спотыкаюсь… Думаю: того ли хотел, на что налетел.

– Вечером много выпил? – женщина неуверенно предположила понятное объяснение.

– Сестру, значит, не встречала, – вздохнул гость. – Ну, да ладно, всё одно, найду. Ты вот сядь поудобнее, тепло тебе надобно. Я пока дров принесу, грибов наберу да еще всякого, что под руку прыгнет… если прыгнет.

Он встал и пошел себе прочь, и тень веток накрыла его, потянулась, обняла. Марница истошно вскрикнула, испугавшись внезапно рухнувшего на неё одиночества ночи.

– Что ещё? – вынырнул из тени улыбчивый гость. – Прежде большого страха не убоялась, а теперь от малого стоном стонешь. Ох, странная ты… Что не так?

– Не уходи!

– А то что? – карие глаза блеснули лукавством.

– А то плакать стану, – выпалила Марница, шалея от выбора довода, который вчера нипочем бы ей и в голову не явился. Кому страшны её слезы? – Не уходи. Холодно, лес мокрый, выродер этот… да и звери тут, вроде, водятся.

– Звери? – возмутился гость, глядя на мясо над огнем. – Вы всяких вывести готовы, дай вам волю… то есть нам. Страшно – плачь, вот что я скажу. Вся на слезы не изойдешь, вернусь я скоренько. Не могу я дикое мясо есть. Не могу, я его зверем помню, и сказкой тоже, вот так-то…

Он повторно нырнул в тень и растворился, сгинул. Ни звука – ни движения в траве. Марница потерла гудящую голову. Встряхнулась. Зевнула мучительно глубоко и длинно, выгоняя остатки страха. Огляделась, подобрала поближе сумки. Свою, грубо вывернутую на траву, требующую осмотра и повторной упаковки. И следом чужую. Хмыкнула заинтересованно: богатство… Сорок кархонов ей причиталось за таннскую соль, вот они, в мешочке. Почти полторы сотни оставил посредник, отняв свою долю. После пересчета ясно: тридцать монет ему ушло. А еще есть тощий кошель наемника, в нем трется горсть серебра. Живи в свое удовольствие и не тужи, Монька – неисполненный заказ…

– Везёт же некоторым, – завистливо вздохнула Марница, выбрасывая сумку выродера за кусты и перекладывая в свою полезные вещи и деньги. – У них братья вон какие. Ищут по лесу, переживают. Ночей не спят. Ха! Мой тоже не спит. А чего ему спать, коли я жива? Он теперь похудеет в неполный месяц, весь на страх изойдёт. Вдруг да батюшка узнает, кто под батюшку копает… Тьфу, повелась с этим, сама уже петь начинаю. Эй, пастух! Ты где?