Тоска по Лондону

Судьба моего поколение уникальна. Из каменного века нас грубо швырнуло в космический. А жили в каменном. В войну бывали перебои со спичками, и огонь мы нередко добывали кремнем и кресалом. Питались, как дикари, выкапывая коренья и объедая кору и смолу с деревьев. Детекторный радиоприемник был чудом, а за россказни о том, что можно видеть на расстоянии, били морду, как за нахальный свист. Война поразила нас чудом радара. Электронная лампа таким стала чудом, что куда там лампе Алладина. Мы не освоились с потоком электронов, а уже хлынул поток нейтронов: рвануло в Хиросиме и Нагасаки. Этому нельзя было не верить, а и верить было трудно. Трудно было переварить лавину неправдоподобий. Разум жил в ограниченном здравом смысле, а возможным вдруг стало невозможное. Не удивлюсь, если медстатистика, которую никогда не спешат публиковать, покажет всплеск сумасшествия именно в эти годы двадцатого века.

Над атомным грибом еще только рос водородный, а нас уже оглушила кибернетика. Машина не может мыслить, мысль есть продукт человеческого мозга! Или мы тоже машины? Крылья безумия распростерлись над нами, над теми, кто задумывался…

Потом холодная война, атомный ужас, ожидание солнца в ночи. Мы, титские фаталисты, росли в убеждении, что должны умереть за дело пролетариата. Но наши американские сверстники росли в убеждении, что имеют право жить. Они риеулись к цетру Земли, каждый под своим домом, даже бросали привычный образ жизни в больших городах и забивались в лесные штаты — и все равно сходили с ума и кончали от страха жизнь самоубийством.

Далее космос, полеты на Луну, жуткое скукоживание огромной Земли в крохотную планетку, которую облететь можно уже и не за день, а за час…

Мало того, что нам выпало все это. Нам суждено разочарование в том, что составляло незыблемую основу жизни — в традициях и моральных ценностях.

Государства обычно переживают старую идеологию и более или менее благополучно пристают к новой.

Не это. Ничего оно не пережило и никуда не пристало. Вот оно разваливается, как одряхлевший материк, размываемый океаном. Зрелище величественное снаружи и жалкое изнутри.

Но чем яснее гибель державы, тем менее это меня трогает. Видно, я успел оплакать ее раньше, когда верил, боролся и любил.

А теперь сознание того, что я все равно бессилен, что времени у меня у самого с гулькин нос, перевернуло мои интересы. Я по уши зарылся в генеалогию и наново переживаю потери, словно лишь теперь узнал своих родственников.

Непосредственным поводом стало вот что.

Когда я служил в Щели Кодификации под флагом Косорыла, на завод явился мой кузен, серьезный ученый, кандидат и доцент Егупецского политеха.

Я мирно сидел в Щели в теплом окружении своих опустившихся до кухонных интересов или вовсе не взмывавших над ними Манек, и Валтасара, и Косорыла, и самого себя, как вдруг дверь отворилась и в проеме встали Бегемот и мой братец Ося. Явление застало меня посреди очередной травли, и не совру, если скажу, что поперхнулся.

Во-первых, это было первое посещение Щели Бегемотом.

Что нужно здесь всесильному начальнику производства нашей махины? Следующее за директором лицо, он ухитрился оттереть даже парторга. И не ухитрялся, просто оттер ввиду подавляющего преимущества в весомости скупо роняемых слов. Работников Щели Бегемот не презирал, он нас не замечал ввиду ничтожности нашей в деле выполнения плана.

Во-вторых, что общего у Бегемота при всей его грубой весомости с моим двоюродным братом, интеллектуалом и аристократом? И что делает это содружество науки с производством в проеме жалкой нашей двери, в обильно текущем из коридора потоке туалетных амбре?

Бегемот поманил меня, молча кивнул онемевшему от посещения Косорылу и остальным, мы вышли на залитый солнцем заводский двор, и Бегемот деликатно оставил нас на предмет родственного общения.

Ося — сын старшего брата моей мамы, а она была седьмой в семье. Такая разница в возрасте до известной степени объясняет, почему с Осей я общался почти исключительно на свадьбах и похоронах. На завод он приехал по своим ученым делам и, наверно, в разговоре с Бегемотом обронил, что здесь работает его родственник. Родственные связи в прежние времена чтились несмотря на разницу в возрасте и даже интеллекте.

Обстановка Щели произвела на моего аристократа впечатление убийственное. Он, автор научных работ и учебников для вузов, приезжает на завод и видит сына своей тетки, спокойно сидящим в какой-то клоаке! никуда не стремясь! инженер! его двоюродный брат! даже, говорят, писатель! Несоответствий было больше, чем Ося мог вынести.

С безупречным тактом до моего сведения было доведено, что руководство завода, включая Бегемота, не может понять, почему я довольствуюсь столь скромной ролью на одном из значительных предприятий страны, имеющем международную известность. Мне только и надо, что дать согласие на перевод в один из цехов по моему выбору на должность начальника техчасти. Приживлением будет руководить сам Бегемот, он обо мне почему-то высокого мнения, ожидает успешного моего роста на заводской ниве… и так далее.