Тоска по Лондону

Из всего этого порадовала лишь приязнь Бегемота. В то время он меня жуть как занимал в качестве прототипа одного задуманного опуса. И весь остаток нашего не очень длительного рандеву с Осей я вытаскивал из него все о Бегемоте.

Вытащил немного. В войну Ося работал техноруком авиазавода, а Бегемот там же начальником производства. На завод его отозвали с фронта после ранения. Осенью сорок первого он награжден был орденом за организацию ремонта танков в полевых условиях. Думаю, награда эта дорогого стоит. Во время повального драпа не больно награждали.

К чему это я? Разве чтобы дать тебе, Эвент, представление о том, какие люди служили мне эталоном. Поставь я планку ниже, жизнь была бы проще. А Бегемоту посвящен был другой сюжет. Он не смог быть реализован (по тем же причинам, что и большинство моих сюжетов), зато мы подружились. Друг к другу чаевничать не ходили, а все же… Возвращаясь из Америки, думал застать его в живых. Не застал. Осталась книжонка о заводе и в ней его фото с орденами за бой и труд. Но какое фото передаст своеобразие этой физиономии? Бегемот! Справа — добродушный, с приподнятым уголком рта. Слева — печальный, с опущенным. Никто не сказал бы, что эта физиономия способна к передаче чувств. А была способна. Да как! Знали это немногие. Не чувства были оружием Бегемота. Вооружен он был убийственным юмором, бронебойной логикой и точным знанием того, что делается в любом закоулке громадного завода, даже под грудами стружки, куда начальники цехов на крайний случай прятали задел деталей,

Встреча с Осей завершилась прохладно. Стороны разочарованы были друг другом. Я был подавлен величием деловой ветви моей семьи, а Ося глубиной падения неделовой ее ветви. Литературные занятия свои я и не пытался оправдывать. Блажь!

Но время шло. Что не удалось сделать Осе, сделала держава с ее идеологическим аппаратом. Меня втиснули-таки в дозволенное русло, но Осю это не смущало, успех оправдывал все. Перед убытием в эмиграцию мы встретились (старшие и я, маленький, так сказать. И такая нас охватила тоска о потерянном времени! Чего ждали, почему не общались? А жизнь так покатилась, что, оказывается, теперь не пообщаешься…

С тем я уехал.

(Между прочим, по возвращении мы снова не общались…)

И вот в недобрый день, получил пакет. Записка в нем возлагала на меня дальнейшую ответственность за сохранение архива. В пакете были семейные фото от начала века и до его конца.

Раскладываю фото, как пасьянс. Вспоминаю. Сопоставляю. Нужно жизнь прожить, чтобы понять жизнь других.

Лица моих родных. Родные лица, прежде такие обыкновенные, теперь такие трагические. Они так бередят семейные раны, что забываю о своих. Дико звучит, правда, Эвент? Но это правда, Эвент.

Пытаюсь понять, почему так больно.

Жизни, прожитые моими родными, недостойны были калибра их личностей? Это общий удел. Да и думаю я о тех, кого знаю. А прежние? Пра-пра? Пра-пра-пра? Исчезли, растворились. Даже я, потомок, не знаю о них ничего. От тех, чьи имена знаю, осталось в лучшем случае одно определяющее слово: рэбэ, клептоманка, немой… Так обо мне скажут: писатель. Или вовсе ничего. Имя. А то и имя не сохранится. Добрые и злые, умные и глупые, трудяги и лентяи одинаково стерты в прах. Без следа.

След в сферах? Какого алмаза душа нужна? Или, напротив, — какой мягкости?

Вот тетя Хая. Я сидел у ее постели, и она просила: не уезжай, я умру, и ты поедешь. Я был в командировке, должен был ехать. Да и не принимал этого всерьез. Уехал — а через день она умерла.

Как так? Казалось, Хая не была уже в здравом уме. Но за меня она цеплялась, звала по имени, дышала нормально. Я и подумать не мог, что она знает наперед…

И с тобой такое будет, и к тебе придет кто-то, при ком ты желал бы испустить дух, будешь просить его обождать, а он не поверит лепету и уйдет, и испустишь дух в одиночестве…

Я и Анну втянул в эту кофейную гущу. Анна пытается понять. Но она чересчур здоровая натура, не ее это жанр. K тому же у нее с родственниками отношения не были родственными…

Никогда я не проводил с нею столько времени. Она надоедала мне сразу после пресыщения, особенно если продолжала липнуть. Отвык я от нежностей. Привык, что ли, снова?

С самого возвращения из больницы — две ночи и день — мы в моей трущобе весьма наслаждались друг другом. Зря я полагал, что мы исчерпали фантазию. Это я исчерпал, не Анна. Те ласки, что просыпались на меня, похожи были уже скорее на пытки, на сладкие терзания. Кто тебя этому научил? Ты. Этому нельзя было не верить. Она ответила, глядя мне в глаза каким-то особым, настойчивым взглядом.