– Не хочешь, не пей. Это выморозки. Всю ночь готовили.
Тут Джаггер с Чучундрой наперебой начали рассказывать, как полночи на морозе они сливали одеколон «Саша» на железный лом, упертый под углом в миску. При этом весь несъедобный парфюм застывал мутной беловатой массой на ломе, а незамерзающий животворящий спирт благополучно попадал в алюминиевую миску.
– Это нектар! – похвалил напиток Джаггер, – лучше коньяка.
Мы все хлопнули по полкружки нектара, воняющего духами и резиной.
Кролик, проглотив напиток, вытаращил глаза.
– Нет! Это не нектар, – сказал он.
– А что же?
– Амброзия! Давайте еще по одной…
Тут Панфил встал и, подбоченившись, объявил:
– Стихи.
Пляска сводного ансамбля сотрудниц пункта секретной связи прошла на «ура». Завклубом, прапорщик Дукемаров, по кличке Дуремар, растянул баян. Под звуки «Тачанки» четыре танцорки с картонным пулеметом со страшным грохотом принялись выбивать пыль из сцены.
При вращении подолы взлетали, что способствовало веселому оживлению среди рядового состава. Комментарии полились самые что ни на есть скабрезные.
Офицеры реагировали более сдержанно. Чувствовалось присутствие жен. Один только раз послышался голос из второго ряда, произнесший слово «впендюрить». За этим немедленно последовал женский всхлип: «Сволочь!» и звук оплеухи.
Танец, тем не менее, продолжился.
Когда Дуремар вывел на поклон раскрасневшихся связисток с пулеметом, выяснилось, что концерт на грани срыва.
Прапорщик Самородко, выпив домашнего холодного кваску, потерял голос напрочь.
Налицо имелся хор из четырех гусей учебной роты, но солист вышел из строя.
Это была катастрофа.
Цыган-лейтенант Гриша метался за кулисами, заламывая руки, как безумная Офелия. Дядя Ваня преследовал его по пятам, угрожая вычеркнуть из списка на представление к повышению звания.
За ними бегал прапорщик Самородко с компрессом на горле и сипел что-то абсолютно неразборчивое.
Внезапно Гришу кто-то тронул за руку. Гриша взглянул и не увидел никого. Дерганье повторилось. Тогда цыган-лейтенант опустил взор и заметил Батю.
– Товарищ лейтенант, – безмятежно сказал Батя, щербато улыбаясь, – а хотите, я спою?
Видимо одеколонные выморозки из грелки слегка его раскрепостили.
– А ты можешь? – с безумной надежной в глазах разом спросили комсорг с замполитом.
– Дык чё ж не мочь? Я в леспромхозе у себя в хоре пел. Соплистом. У меня ж этот… голос… баритон.
– Ты, правда, можешь? Спаситель! В жопу расцелую! Так боец, живо на сцену, хор на сцену! – придя в себя начал распоряжаться Гриша.
– Где это чертов Дуремар? Слышишь, Дукемаров, солдат петь будет вместо Самородко, подыграй ему! Эй, боец, как тебя! Революционное что-то знаешь? Патриотическое?
– Как не знать.
– Ну, с Богом!
И комсорг части, отвернувшись, чтоб не увидал замполит, истово перекрестил Батину спину. Цыган-лейтенант не увидел, что замполит сделал то же самое.
Батя важно вышел перед своим квартетом. Каждому из них он был примерно до пояса. Поклонился залу.
Повернулся к застывшему с баяном в руках Дуремару и сказал:
– Си бемоль мажор, пожалуйста. С четвертой цифры.
Дуремар заерзал по своей табуретке. По залу прошел легкий шум.
За кулисами Панфил зашипел на Джаггера:
– Это, ты сволочь, его научил!
Батя набрал воздуху и запел действительно баритоном. Дуремару ничего не оставалось другого, кроме как выдать аккомпанемент на баяне.
Голос Батин оказался довольно приятен, хотя и гнусав. Кроме того, он не всегда попадал в ноты, но на фоне самой песни это уже не имело значения.
Батя пел:
Слышно было, как за кулисами в голос завыли комсорг с замполитом. Батя продолжил: