Тосты Чеширского кота

Тут Батя прервал вдруг пение и строго взглянул на Дуремара. Тот убрал пальцы с кнопок, баян замолк.

– Товарищ, прапорщик, – сердито попросил Батя, – играйте в долю! Вы тут не в джазе!

И запел дальше:

…Лежишь, а рыбка клюется,Сомненья далеко,Порою так наклюешься,Что встать уж тяжело.

За кулисами Джаггер схватил Панфила за грудки:

– Значит – я сволочь? Я научил? А вот это, мля, «играйте в долю, вы не в джазе», тоже я научил? Ты же ему разрешал сидеть тут на репетициях!

– Тихо, тихо, – отбивался Панфил, – он сам научился, смышленый, гад. Но ты послушай – у него выходит! Ритм держит железно. Давай возьмем его в группу… Прикинь, Джаггер, мы с тобой и Батя с бубном!

Дядя Ваня, воспользовавшись паузой, выскочил на сцену и попытался утащить дебютанта.

– Отставить! Майор, дайте ему допеть, – раздался из первого ряда властный бас командира части.

И Батя допел:

Вот бьют часы полночные,И сам ты рад-не рад,С добычею несчастноюПлетешься уж назад.

Последние две строчки зал пропел вместе с ним:

…С добычею несчастноюПлетешься уж назад!!!

Публика ревела. Аплодисменты перешли в овацию.

– Какой успех, – страстно шептал Станиславский, созерцавший эту сцену. – Я завидую ему чёрной завистью. Нам бы в нашей постановке хоть половину такого успеха!

– Не боись, половина точно будет, – пообещал Кролик и пошел переодеваться в фашиста.

Комсорг и замполит зажали Батю в угол.

– Ты что пел, животное? – хрипел Дядя Ваня, тряся Батю, как куклу.

– Сказали революционное, я и пел! Товарищ лейтенант сказал!

– Где тут про революцию, дебил?

– Я кино видел, про Максима! Там весь фильм про революционеров. Там это пели! – оправдывался Батя, елозя ногами по полу.

– А если бы там «цыплёнок жареный» пели?

– Могу и цыплёнка. Слова знаю. Отпустите, товарищ майор!

– Идиот!

Замполит бросил Батю и пообещал расправиться с комсоргом после спектакля. Кто-то должен был быть виноватым…

Дядя Ваня пробрался в зал и уселся во втором ряду, а цыган-лейтенант Гриша проследовал на сцену. Пришло время художественной декламации.

Гриша улыбнулся белозубо и бархатным голосом объявил сам себя.

– Владимир Маяковский! Баллада о гвоздях!!!

Гриша читал хорошо. Голос его играл обертонами, жесты были скупы и дополняли текст. Глаза то лучились задорно, то сверкали сурово.

В одном месте Гриша слегка прослезился правым глазом. Зал притих.

Гриша успешно добрался до конца и прогремел:

– Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей!!!

При этом мстительно простер длань в сторону замполита.

Зал взорвался аплодисментами. Особенно неистовствовали офицерские жены. Гриша был их любимцем.

О том, что «Баллада о гвоздях» принадлежала перу Николая Тихонова, а вовсе не вездесущему Маяковскому, в публике знали всего несколько человек. Но это было совершенно неважно…

Настал черед военной пьесы. За пять минут до выхода мы все, включая Станиславского, ещё по разику хлебнули из Чучундровой грелки. Волнение исчезло. Станиславский обещал, что при выходе на сцену должен появиться какой-то «кураж». Я пока ничего такого не чувствовал.

Занавес разошелся.

За столом в просторной избе сидел Староста-предатель Станиславский и писал донос. На самом деле это была шифровка советскому командованию.

Я, одетый полицаем, вышел на сцену и произнес первые слова роли:

– День добрый в хату!

…Бывает в жизни так, что человек, от сильного волнения, или по иным причинам, начинает видеть и слышать себя как бы со стороны. Именно это и случилось со мной, и я понял с ужасом, что зачем-то говорю с тяжелым грузинским акцентом.

В жизни не видел ни одного грузина, говорящего подобным образом. Такой нарочитый акцент обычно используют, лишь рассказывая грузинские анекдоты. Станиславский с ужасом посмотрел на меня и ответил, что и полагалось по роли, а именно:

– Здравствуйте, пан полицай! Будьте ласковы, проходите в хату!

Тут выражение страха на его лице усилилось и сделалось просто мистическим, поскольку Станиславский, услышав себя, понял, что он тоже говорит с грузинским акцентом, не хуже моего.

Похоже было, что нектар из Чучундровой грелки сыграл с нами дурную шутку.

Мы не сдавались и продолжали диалог по ролям. Публика принимала происходящее благосклонно. Может быть, думали, что дело происходит на Кавказе.

Настал черед Кролика. Появление шикарного эсэсовца на сцене клуба Красной армии сорвало аплодисменты и крики «браво».

Видимо советские люди привыкли, что в каждом симпатичном фашисте есть доля Штирлица.

Пожалуй, не стоит даже уточнять, что немец наш тоже заговорил с грузинским акцентом, да еще пару раз всунул «генацвале», обращаясь к старосте.

Зал слушал внимательно. Мы тянули диалоги, как могли. Было чувство, что мы оказались в липком, ночном кошмаре и не можем выбраться из него. Грузинский акцент прочно завладел нашими дурными языками, и деваться было некуда.