Тот, кто знает. Книга первая. Опасные вопросы

— Ага, ага… Предсептическое состояние. Я смотрю, тебе первую помощь все-таки оказали. В больницу обращалась?

— Нет… Это так, народными средствами, — пробормотала Ира.

— Что именно делали?

— Перекисью водорода заливали, йодом мазали. Еще фурацилин разводили в воде и тряпочки прикладывали.

— А-а-а, понятно, — протянул кругленький доктор. — Это как же надо было разбить машину, чтобы тебя всю стеклом изрезало?

— Да вот так. Там еще бутылки были и банки всякие.

— Понятно, — повторил он, снова раскрывая саквояж. — Ну что ж, начнем, помолясь. Предупреждаю сразу, раны очень грязные, придется тщательно чистить, делать иссечение тканей, дренаж. Это долго. Я сделаю местную анестезию, но все равно будет больно. Если начнешь кричать — я тут же уйду. Соседи со всего дома сбегутся, милицию вызовут, будут говорить, что здесь кого-то убивают. Мне эти хлопоты ни к чему. Все поняла?

— Поняла, — кивнула Ира.

Наташа похолодела. Будет больно… Ее Иринке, ее маленькой сестричке, ее девочке, будет больно! Как же она это вытерпит?

Но Ира вытерпела. Скрипела зубами, не замечая градом льющихся слез и стекающего с висков пота, бледнела до синевы, но не издала ни звука.

Закончив, хирург наложил стерильные повязки и выписал несколько рецептов.

— Ей нужно дважды в день колоть антибиотик внутривенно. Купите цепарин, я буду приходить и делать уколы. Эритромицин давайте по схеме, в рецепте все написано. Если температура поднимется выше тридцати девяти, звоните мне, вот мои телефоны, — он протянул Наташе еще один листок, вырванный из блокнота, — это домашний, а это рабочий.

Уже у входной двери Андрей Константинович вдруг обернулся к Наташе:

— Знаете, я все-таки хирург, а не мясник, в ранах немножко разбираюсь. Это ведь не автоавария, верно?

Наташа молчала, уставившись на блестящий металлический замок докторского саквояжа.

— Осколки стекла всегда разного размера, а у вашей девочки порезы почти все примерно одной длины. Ну, впрочем, не хотите говорить — не говорите. Я так понимаю, если бы вы не собирались что-то скрывать, то вы бы обратились в больницу, а не к Грише Гольдману. Я прав?

Она упорно молчала, не зная, что сказать.

— А кстати, Наталья… Как вас по отчеству?

— Александровна. Можно просто Наташа.

— Просто Наташа… Чудно, чудно. Вы замужем?

— Да, — удивленно ответила она, не ожидая такого поворота.

— Удачно?

— Кажется, да. — Она слегка улыбнулась. — Пока не жалуюсь.

— И дети есть?

— Двое. Мальчики, четыре годика и три.

— Жаль, — лукаво подмигнул ей Андрей Константинович.

— Почему жаль?

— Потому что при таком положении мои шансы равны нулю. А я всегда мечтал именно о такой жене, как вы. Вы умны, красивы, добры, умеете хранить чужие секреты. И в вас есть еще одно немаловажное достоинство: вы не квохчете.

— Я не… чего я не делаю? — переспросила Наташа, думая, что ослышалась.

— Не квохчете, как наседка. Ко мне часто мамы приводят детишек со всякими травмами, порезами, так вот, когда я начинаю работать, они квохчут над своими чадами и орут на меня, чтобы я не делал им больно. Вы не такая. И мне это очень нравится. Так что, Наташенька, если вдруг разочаруетесь в своем муже, вспомните про меня. Ну улыбнитесь же! Чего вы с таким трагизмом на меня смотрите? Девочка у вас сильная, здоровенькая, молоденькая. Первую неделю будет тяжело, а к концу второй она будет себя хорошо чувствовать. Только проследите, чтобы она раньше времени бегать не начала, лечение мы будем давать интенсивное, это большая нагрузка на организм, и его придется какое-то время поберечь. Значит, вы сейчас бегите в аптеку за лекарствами, а в восемь часов я приду делать укол.

Проводив врача, Наташа вернулась к Ире, села рядом с ней на постель, положила руку на влажный от испарины лоб:

— Ну как ты, зайка?

Девочка лежала с закрытыми глазами. Ресницы ее, длинные и густые, как у Марика, дрогнули, веки приоткрылись.

— Прости меня, Натулечка, — прошелестела она. — Я такая дура. Теперь я больше никогда… честное слово…

«Неужели это и есть то, о чем говорила Бэлла Львовна? — с грустью думала Наташа, сидя возле уснувшей Иринки и держа ее за руку. — Пока жизнь по голове как следует не стукнет, она не опомнится. Неужели это и есть тот самый жизненный удар, который ей нужно было перенести, чтобы понять, что так жить нельзя?»

* * *