Товарищи офицеры

…«Где-то сказано, что любовь — это, прежде всего, любопытство. Сильное любопытство. Человек может пожертвовать собой, чтобы узнать что-то, сильно его интересующее… Да, конечно. Любопытство…» — думал Ермаков, прислушиваясь к ровному, затихающему дыханию жены, лежавшей рядом. «А когда кончится любопытство — кончится и любовь?.. Появится страх. Страх разочарования… Страх — тоже любопытство, человек спрашивает: «Жить ему или умереть?» У нее всегда любопытные, ожидающие глаза. Чего ждет она? От меня?.. Самое большее, чего я могу достичь, — ну, стану генералом… к пятидесяти. Не может быть, что ей это интересно…»

Когда Ермакову приходилось читать книги, в которых влюбленные ведут длинные разговоры о шайбах, о резьбе, о сортах семян, он неизменно усмехался, если вовсе не откладывал в сторону незадачливую книгу. А теперь он больше всего тяготился тем, что не мог рассказать Нине о своих «шайбах», о своей «резьбе», поделиться с нею своими сомнениями в службе. Не инструкции и не уставы, запрещающие рассказывать посторонним что-либо о службе, мешали Ермакову. Он просто не представлял, как это жаловаться на свою судьбу, на Бархатова, на несправедливость. «Жаловаться» (он умышленно не искал другого слова). Жаловаться, и кому? Нине? Может быть, только этого не хватает ей, чтоб разочароваться в нем. По крайней мере, до самого последнего времени она знала о его службе только хорошее. Когда он командовал отличным взводом, он не раз приносил ей призы, грамоты, именные подарки. Приносил, как трофеи, к ногам возлюбленной. Она была счастлива.

Он не стеснялся рассказывать ей о своих фронтовых приключениях. Не скромничал и не хвастал. Даже рассказ о том, как он впервые перетрусил под бомбежкой, не мог ему повредить…

— Коля, ты не спишь? — услышал он шепот жены. Она прижалась к нему, горячая. — О чем ты думаешь? Что-нибудь случилось?..

— Нет, не сплю. А ты почему?..

— Давай поговорим о чем-нибудь, раз ты не хочешь спать. Поговорим и уснем.

— О чем?

— О чем-нибудь…

— О педагогике? — Он улыбнулся в темноте.

— Не смейся. — Она закрыла ладонью его губы.

— Ну хорошо. Давай о педагогике… Вот, слушай… Как бы ты отнеслась к тому, если бы в твой класс собрали отличников со всей школы?

— Не понимаю, как это…

— Ну, ты бы стала классной руководительницей…

— Понимаю, — прошептала она, — я бы стала «командиром отличного подразделения»? Да? Но это невозможно — так…

— А все же? Если бы?..

— Как тебе сказать… Я бы обрадовалась…

— Обрадовалась?

— Нет, не потому, что это легче. Потому, что… я смогла бы им больше рассказать. Понимаешь? Может быть, за десять лет — всю высшую математику… Это интересно! Ведь у детей разные способности. Одни понимают с полуслова, другие… Ты спишь?..

— Нет-нет. Слушаю…

— Ты понимаешь меня?

— Да. А если бы, Нина, у тебя забрали самых способных учеников и дали самых отстающих?

— «Штрафную роту»? — спросила она. — Тогда я обязательно написала бы новую «Педагогическую поэму». Думаешь, математик не сможет написать?..

Нет, он не сомневался в ее способностях. Но хотел и не мог спросить о другом. Чтобы спросить, надо подробно рассказать ей о замысле майора Бархатова, о Лобастове. Он не мог рассказать об этом, не сумел бы, и поэтому вспомнил о давнем случае на фронте…

— Способности… Обидно, когда их нет. А еще обидней, когда в тебя вообще не верят. Не хотят верить… Вот в сорок четвертом году мы стояли в Прибалтике. Получили приказ взорвать мост в тылу у немцев. Многие ребята вызвались на это дело, и я тоже. Но мне отказали…

— Почему, Коля?

Ермаков помолчал, потом ответил:

— Сказали, что молод…

— Тебе тогда уже исполнилось семнадцать?

— Да. — Он снова замолчал, потому что почувствовал, что сказал не так и не то. Получилось вроде хвастовства: напомнил о своем героическом прошлом: дескать, в шестнадцать лет попал на фронт, в гвардейский комсомольский лыжный батальон. Об этом батальоне она слышала сто раз. Тогда взрывать мост его не отпустили из-за недавнего ранения, — и об этом она тоже, кажется, слышала…

Нина шептала, прижавшись к его плечу: «У тебя интересная жизнь, Коля… Фронт, Германия, Маньчжурия… А я все время в Москве… Каждый камешек на Арбате…»

Он прислушивался к ее шепоту и думал о своем. Интересная жизнь!.. Может быть, это не те слова. Интересное меряется не километрами. Наверно, только на войне время и жизнь измеряли расстояниями. Останавливались часы; минуты равнялись жизням, когда над людьми в упор нависала смерть. Мозг не отсчитывал секунды, но мерил шаги: кусок земли, который нужно пробежать в атаке, речную гладь, которую нужно проплыть под огнем.

Ермаков никогда не скажет: «Я провоевал год», а скажет: «Прошел от Витебска до Берлина». Год — это тысячи километров под огнем, и на каждом шагу — смерть. Каждый шаг вперед сокращал пространство, охваченное смертью — никогда еще так неожиданно и с такой суровой буквальностью не раскрывалась формула «Жизнь — это движение вперед…»

Может быть, поэтому он полюбил армию, но «интересная жизнь» — не те слова…

— Коля, ты спишь? — донесся шепот.

— Нет, Нинок. В сущности, еще рано: начало второго…