Траст

– Проклятье, Гроув! Что там творится?! – Очевидно, шум достал и его.

– Подождите тридцать секунд, ладно?

– Конечно, как скажешь.

– Тридцать.

Поставив Палмера на ожидание, я ринулся к Скалли. Его лицо было краснее арбуза, жилы на шее вздулись – толстые и жирные, как синие садовые шланги.

Он перестал орать на Гершон, да и та тоже взяла тайм-аут. Оба воззрились на меня, разинув рты от моего напора. Равно как и 147 остальных брокеров и восемьдесят с чем-то ассистентов по продажам, рассеянные по залу. И вдруг наступило абсолютное безмолвие – затишье перед бурей.

Послушайте, я вовсе не такой уж и крупный. Около шести футов ростом, и моя девушка говорит: «Гроув, тебе бы не повредил еще десяток фунтов». Меня можно запросто принять за рыжеволосого Лэнса Армстронга[3]. В подобных ситуациях срабатывают не мои габариты; быть может, даже не мои слова.

А настрой. Когда меня зашкаливает, я преображаюсь в таран в человеческом обличье. Становлюсь беспощадным, наглым, способным расплющить каждого, кто встанет на пути. Я забываю про свои хорошие южные манеры. Нрав у меня тот еще.

– Чего тебе?! – рявкнул Скалли, демонстрируя больше бравады, чем мозгов, удивленный тем, что кто-то отрывает его от яростной перебранки. Он отвел взгляд, мельком нервно сверкнув глазами – и игра окончена. Я его сделал.

Пэтти не сказала ничего, что для нее характерно. Она более коварна.

Нарочито медленно я подался вперед и стиснул плечо Скалли достаточно крепко, чтобы донести мысль. Шепнул ему кое-что на ухо – настолько тихо, что больше никто не слышал. Даже Гершон. И без злобы, потому что убежденность в десять раз эффективнее.

Глаза мужчины широко раскрылись, в них проглядывало тревожное выражение. Громогласнейший в мире фондовый брокер лишился голоса напрочь. Но лицо его задергалось, а лоб наморщился, как у напуганного кролика.

– Что ты сказал?

Отвечать незачем. Я буровил Скалли взглядом, пока он не опустил глаза снова. Хитрость в подобных ситуациях в том, что угрожать надо лишь единожды. Действуй, как взведенный курок – методично, с полной уверенностью в исходе и готовностью сработать в любой момент. Стоит повториться – даже просто бросить взгляд на Пэтти – и чары рассеются.

Тридцать секунд – целая вечность, когда разносишь чью-то самоуверенность в пух и прах. Скалли потребовалось менее двадцати, чтобы поддаться моему воздействию.

– Давай возьмем переговорную, – сказал он Гершон.

Та с озадаченным видом помахала руками и пошла за ним.

– Что он сказал?

Они покинули помещение. Брокер, пытавшийся реанимировать чувство собственного достоинства, шагал во главе.

– Извините, Палмер. – Вернувшись к телефону, я уже не стал забиваться под стол. – Так в чем дело?

Но было поздно. Он витал мыслями где-то еще.

– Я позвоню в понедельник, Гроув.

– Разве вам больше не нужна помощь?

– Дай мне отсрочку на выходные, чтобы все обдумать.

– Обдумать что?

– Ничего такого, чего нельзя уладить в гавани, – сказал он – не так уж уверенно, но уже возвращаясь к своей обычной харизме. Палмер забыл о хороших южных манерах сильнее, чем половина Чарльстона когда-либо узнает. – Ты еще встречаешься с Энни?

– Когда удается.

– Привози ее на обед. Надо бы с ней познакомиться.

Это еще что значит?

– Позвоню в понедельник, – повторил Палмер.

И положил трубку, а я совершил величайшую ошибку в жизни, не запрыгнув на ближайший авиарейс до Чарльстона.

Глава вторая

Чарльстон, Южная Каролина

Повесив трубку, Палмер окинул взглядом свой кабинет. Дощатые полы – идеальный холст для россыпи персидских ковров. Сосновые панели стен, изъеденные многими поколениями древоточцев, импортированы из Англии. Да и антикварная мебель сработана еще до начала двадцатого века. Казалось, все в комнате, включая и самого хозяина, льнуло к воспоминаниям о лучших временах.

Стены покрывали десятки фотографий. На них был Палмер – одутловатое лицо и блестящие глаза. Волосы либо светло-русые, либо седые, в зависимости от его возраста. Вот он обменивается рукопожатием с Биллом Клинтоном в президентской библиотеке в Литл-Роке, вот задушевно беседует с мэром Чарльстона, а вот – трапезничает с папой Бенедиктом XVI где-то в сердце Ватикана. Все снимки воспевали легендарное прошлое. Но сейчас мысли бизнесмена были далеки от политики, больших денег или недавних лет, наполненных благотворительной деятельностью.

Мужчина серьезно тревожился о близких. Его тридцатитрехлетняя дочь Клэр умна и красива, но снова не замужем и разгуливает по жизни, будто волшебная лоза для неудачников. Брак ее оказался катастрофой эпического масштаба. Единственная хорошая новость заключается в том, что под перекрестным огнем не оказалось ни единого ребенка.

Эшли Кинкейд, первая жена бизнесмена, умерла, когда дочь была еще совсем юной. Он никогда не представлял жизни без женщины, которую любил со времен учебы в Высшей школе имени епископа Ингланда[4]. И теперь то и дело мысленно обращался к ней. Ему хотелось все обсудить, спросить совета. Но заодно он испытывал облегчение от того, что она не видит его крушения.