Трава-мурава

Борис ничего не ответил. Нет, что касается его, то никуда он не поедет, хватит, наездился. Известие о смерти Веры он получил как раз накануне демобилизации и — сам не понимает до сих пор, как это и почему случилось, — испугался ехать в Урань. Эта минутная слабость, может быть, обернулась тем, что тут же завербовался на шахты в Артем, и — понесло, закрутило нашего Бориса, и так закрутило, что от одних воспоминаний еще и теперь голова болит. Так бы, верно, и остался бы там навеки — либо женился с тоски и горя на какой-нибудь вдовушке, либо спился и пропал, но вот подвернулся хороший человек-земляк, научил уму-разуму, посадил даже на поезд: поезжай домой, Борис Иванович, а долг вышлешь, как разживешься дома… Разживешься!.. Но ладно, ладно, это ладно! — гонит от себя Борис эти тоскливые размышления о скудости деревенского житья. Главное — дома, родные стены, своя крыша над головой, сын Витенька, — как-нибудь, как-нибудь, хуже не будет, не война… Так он вроде бы уговаривает себя, и от этих надежд на лучшую и благополучную жизнь, которые приобрели какую-то особенно чистую радостную перспективу от воспоминаний своей жизни в шахтерском поселке, от этих надежд на скорые перемены печаль и пустота нынешних полей не угнетали сердце Бориса, словно не понимал он еще всего их значения для своей жизни.

— Нет, — повторил он, — не советую…

Семен удивленно оглянулся — ведь он уже и забыл о шахтах, и с понятием покачал головой: досталось Борьке под завязку!..

Дорога шла уже лесом, телега стучала на древесных корнях, протянувшихся через дорогу и невидимых сейчас из-за желто-багряного ковра опавших листьев. И этот глухой стук колес и фырканье лошади далеко и тревожно раздавались в осеннем прозрачном лесу.

Деревья были отведены на старой вырубке возле болота Комляшяй, и когда подъезжали, то Борис узнал то самое место, где до войны, сразу после женитьбы, как они задумали с Верой ставить свой дом, он брал лес. Да, вон там, в углу, вырубки, и если пойти туда, то Борис нашел бы и те пеньки… Кажется, двадцать три было дерева? Вера еще смеялась, видя в этом какую-то счастливую примету: «Сколько тебе лет, столько и деревьев!..»

Лошадь стояла, обмахиваясь хвостом, хотя мух и не было в лесу, а Борис с Семеном, сидя по-прежнему на телеге, свернули по цигарке и курили.

Семен посматривал на свежий, желтый, в капельках смолы затес, которым было для них отмечено дерево, и мысль, которая и раньше приходила к нему, с какой-то необыкновенной силой заволновала его сердце, потому что мысль эта была — новый дом, который он, Семен Кержаев, срубит и в котором будут жить они с Валентиной свой век, а потом — их дети. От этой мысли сладко забилось сердце в груди и запотели ладони. Семен вытер их о колени, повозился на грядке, крякнул и спрыгнул с телеги. Свой дом!.. Он потрогал пальцем капельку смолы на затесе. Конечно, это трудно, особенно сейчас, в эту осень… Но что же делать Семену, если его Валентина и слышать не хочет, чтобы жить в Семеновой развалюхе, да еще с ворчливой, вечно чем-то недовольной матерью?

— Эх! — с досадой сказал Семен и пристукнул кулаком по затесу. — Дом, что ли, срубить? Как думаешь, Борис?

Борис давно знал вспыльчивый и решительный характер Семки, но знал и то, что вся его решительность кончается с первыми же трудностями, — тут Семка охладевал к делу и редко когда доводил до конца. И даже дом вот его так и стоит еще с довоенной поры: один скат крыши дранкой покрыт, а другой так и остался под соломой, а заготовленная дранка гнила на земле, пока старуха-мать не сожгла ее в печке.

— Рубить, говоришь? — спросил Борис с улыбкой.

— А что! — бодро сказал Семка. — Возьму и срублю! Надо где-то жить. — Про Валентину свою он промолчал.

— Ну что же, — спокойно отвечал Борис. — Руби, дело хорошее, зима долгая — срубишь потихоньку стопу.

— Да, — сказал Семка нетерпеливо, — потихоньку!.. А сразу бы — хоп! — за неделю, а?

— За неделю! Можно и за неделю, если есть деньги, — найти человек десять, за неделю и срубят, да толку-то? Окна, полы, потолки, печки — мороки много, не только на зиму, на все лето растянется, оно так и выйдет — к той осени…

Семка помрачнел лицом — этот срок был не по нему, не по его характеру. Да и надоело ждать!..

Борис посмотрел на унылое лицо приятеля и улыбнулся.

— Что нос повесил?

— Да ведь сойдешь с ума с этими делами! — горячо воскликнул он. — Вот гляди!.. — И Семен поведал Борису все свои заботы.

Внимательно слушал Борис Качанов короткую исповедь товарища. Слушал, не перебивал, не задавал лишних вопросов и глубоко в душе таил остро сверлящую зависть к Семиной живости, к любви его, которую он не скрывал… И когда Семен выговорился и, опустошенный, ждал ободряющего совета, Борис дал ему этот совет. И совет тот был такой:

— Тебе нечего унывать, дело твое хорошее, это ясно. В МТС тебе, конечно, нет резону переходить: сам говоришь, что она возражает…

— Я и говорю! — перебил Семка, судорожно сглотнув. — Запах солярки терпеть не может, близко не подпускает: интеллигенция! — передразнил кого-то Семен.