Третье отделение на страже нравственности и благочиния. Жандармы в борьбе со взятками и пороком, 1826–1866 гг.

Эффективность запретительных мер была невысокой, как только закрывался один притон, рядом появлялся новый. Спрос рождал предложения. В одной из служебных записок Третьего отделения (1867) сообщалось: «По закрытии гостиницы „Малороссия“, где по ночам происходила азартная картежная игра, шулера всех оттенков нашли себе другой приют […] Игра ведется там совершенно систематически — даже избраны особые дни, то есть вторник, пятница, воскресенье, дни в которые бывают собрания в клубе прикащиков. Туда являются шулера и подготовляют себе там свои жертвы, в лице молодых купчиков, а наше молодое купечество, к сожалению, и без того не сильно в нравственном отношении»[745].

Постоянным объектом внимания политической полиции были маскарады, где случались экстраординарные события: потасовки, срывание масок или превышение допустимых границ приличия. От прежней (начало XVIII в.) дидактической функции маскарада[746]

не осталось и следа.

Демократичность, всесословность маскарадного сообщества хорошо понималась современниками, безошибочно определявшими стратификационную принадлежность масок по поведению, замыслам, «честолюбивым видам».

Аллегоричность действа, концептуальность костюмов при копировании форм досуга высшего света средними городскими слоями выливалась в примитивное сокрытие лица, освобождавшее от условностей, от регламентированных норм поведения. Герой опубликованной в 1840 г. повести В. Соллогуба, рассуждая «о тайне маскарадов», замечал: «Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя»[747]

. В новую эпоху к глаголу «сказать» можно было добавить и глагол «сделать»[748].

Свобода поведения выходила за рамки приличия. А. В. Дружинин записал в дневнике (19 февраля 1854 г.): «Ничего не помню, кроме маскарада, скорее похожего на Содом и Гоморру, чем на маскарад. Ко мне подходили какие-то маски чуть не в рубищах. Одна из масок потеряла башмак, он так и лежал на полу очень долго»[749]

. В другой раз он отметил вполне «прикладной» функционал маскарада (16 декабря 1855 г.): «Две дамы изливали передо мной свои чувствия и, кажется, были не прочь от благородной интриги […] Вообще, я сам не знаю, зачем езжу я в маскарад. Из всех встречаемых мною женщин (я разумею порядочных) ни одна не возбуждает меня нимало. А возня с незнакомыми хороша только 18-летнему мальчику»[750].

В декабре 1860 г. агентом было обращено внимание на поведение участников маскарада: «В субботу в немецком клубе, во время бывшего там маскарада, произошло несколько так называемых шкандалов, вследствие чего шесть человек были выведены из клуба, между прочим, и приказчик книгопродавца Исакова, который, когда ему связали руки и привели в переднюю, обратился к старшинам со словами: „Вы, господа, все свиньи и ослы!“ Грязные, весьма неприличные танцы, которыми некоторые отличались, обратили и тут внимание людей благопристойных». Особо подчеркивалось, что один из выведенных из зала был студентом университета[751]

.

Довольно подробно описано в донесении от 8 февраля 1861 г. происшествие «в маскараде благородного собрания, когда какая-то маска (женщина), канканируя во время танцев, делала до такой степени неприличные жесты, что один из членов собрания, начальник телеграфной станции Московской железной дороги поручик Никитин, не выдержал и взял ее за руку, намереваясь вывести ее из зала. Толпа посетителей, недовольная этим поступком Никитина, вся, в числе, быть может, 500 человек, бросилась за ним с шумом и свистом, требуя оставления в зале маски. Никитин обратился тогда к публике со словами, будто бы муж этой маски просил его удержать жену от неистовых танцев, и когда это не подействовало, то он сказал: всякий благородный и благомыслящий человек согласится со мною, что подобного беспутства нельзя допускать в пристойном обществе. Несколько голосов возразили: „Мы не разделяем этого мнения“, на что Никитин отвечал: „Это очень глупо с вашей стороны“. Слова эти, к счастью, остались без последствий, полиция вмешалась в спор, и маска была оставлена в зале»[752]. Одинокий поборник нравственности потерпел жесточайшее поражение. К счастью, обошлось без физического насилия. Маска в этом карнавальном сообществе была свободна в своем поведении и защищена от внешней опеки. Явившаяся полиция предотвратила конфликт, но не нарушила правил маскарада.

Исполнение канкана считалось верхом неприличия. Не случайно ходили слухи, что в каком-то заведении «[…] смотрители врачебно-полицейского комитета записывали публичных женщин, которые во время танцев канканировали, и слышно, что комитет хочет их, то есть женщин, за это подвергнуть аресту»[753]. С точки зрения обывателей, именно порочные женщины выступали проводниками элементов европейской массовой культуры.