Третья древняя, или И один в поле…

Не раздеваясь, он лёг на кровать и уставился немигающими глазами в потолок. По белой не совсем ровной штукатурке бегали отражения солнечных лучей, преломлявшихся об стеклянную крышу соседкиных парников. Скоро они притупили, а потом и вовсе утомили зрение, на потолке, как на экране, с частой перебивкой замелькали кадры, но потом и они успокоились, упорядочились и уступили место солнечным зайчикам. Возникло белое хрупко-стеклянное здание, утопающее в роскошной зелени рододендронов и клематисов. Он увидел ухоженные пустынные аллеи и клумбы, фигуры в белоснежных халатах и прогуливающихся пациентов. Пациенты, словно осенние мухи, лениво двигались от скамейки до скамейки, испуганно озирались по сторонам и с искажёнными от страшных гримас лицами что-то кричали присматривающему за ними медперсоналу. Он протёр глаза, чтобы получше рассмотреть лицо одной показавшейся знакомой фигурки, но в этот момент раздались тяжёлые шаги в сенях и стук в дверь:

— Можно?

В дверях стояла Мелькова и широко улыбалась.

— Я вам не помешала?

Её полное тело обтягивало новое ярко-цветастое платье с короткими рукавами, а по его обонянию ударил сногсшибательный амбре каких-то французских духов. Он до того привык, что Мелькова представала до сих пор перед ним в каких-то затрапезных чёрных халатах-комбинезонах или застиранных синих спортивных костюмах, что у него от удивления чуть не отвисла челюсть. Соседка расстаралась на «все сто» и произвела настоящий фурор.

Он вскочил с кровати и подал гостье стул.

— А я что подумала-то, Алексеевич: ты у нас прямо с дороги, устал, небось, голодный, а дома у тебя шиш с маслом. Я вот накрутила пельмешек, поджарила беленьких грибков. Думаю, надо Ивана-то Алексеевича пригласить по-соседски. Уж и на рюмку «старки» не поскуплюсь. Ну, дак как, соседушка? — спросила Мелькова, отчаянно сверкая глазами.

«Вот так история! Неужели она за мной ухаживает?», — подумал он.

— Вы знаете что, Надежда Степановна… Я весьма польщён, только вы зря беспокоитесь…

— Да нешто мне трудно для хорошего-то человека? — делала соседка вид, что не понимает, что он хотел сказать. — Ну, так я вас жду. Непременно.

— Я право не знаю…

— Тут и знать нечего. Собирайтесь и — милости просим.

— Ну, хорошо, я только схожу искупаюсь, — пришла ему в голову неожиданная спасительная мысль.

— Сходите, сходите, искупайтесь, — перешла она вдруг на «вы». — Я подожду.

Мелькова изящно развернулась, словно идущий на всех парусах на перехват противника сорокопушечный фрегат, и ушла. А он стоял и некоторое время размышлял, идти или не идти на званый обед, но так и не решил, а взял полотенце и вышел из дома.

Солнце уже стояло в зените, когда он вошёл в сухой прогревшийся хвойный аромат леса. Купаться почему-то не хотелось, и он присел на мостки не раздеваясь, повесив на шею полотенце. Где-то над головой на соседней сосне трудился дятел, доставая острым клювом вкусные личинки; за прудом закуковала кукушка, приглашая посчитать отпущенное для этой жизни время; по застывшей глади пронёсся лёгкий ветерок и взъерошил воду, в которой отражались голубое небо и верхушки деревьев.

Усилием воли он попытался восстановить картину, нарушенную появлением Мельковой, но это ему не удавалось. Тогда он лёг навзничь и закрыл глаза.

— Альёша! — услышал он прямо над головой знакомый шёпот. — Альёша, ты пришёл.

Он вздрогнул всем телом и тут же откликнулся, приподняв голову:

— Да, я здесь!

— Альёша, как я устала ждать, милый.

Тина — теперь уже в белом больничном халате — вышла из хрустального дворца и, улыбаясь, направилась к нему от противоположного берега прямо по воде. Она ничуть не изменилась с тех пор, как он с ней расстался в копенгагенской гостинице и оставил её спящей в кровати. Всё тот же милый голос, та же роскошная причёска, дорогие серые глаза и мягкая ангельская улыбка. Белый халат ей был тоже к лицу — она выглядела в нём даже ещё красивей, чем в вечернем платье. И годы нисколечко не коснулись её.

— Тина! Наконец-то мы встретились! Я тоже… тоже устал… Но я виноват перед тобой, любимая. Я страшно виноват. Прости меня. — Он встал и протянул к ней руки.

— Я прощаю тебя. Я знала, я верила, что ты не забыл меня, и что мы непременно увидимся снова. Они запрятали меня в больницу, но я обманула их и сбежала. Боже мой, как я рада! Иди ко мне, я обниму тебя и прижму к себе крепко-крепко.

— Иду! Я спешу к тебе Тина!

Она остановилась посередине пруда и призывно протянула к нему руки. Из её чистых очей выкатились две маленькие еле заметные слезинки. Бедная, сколько ей пришлось выстрадать! Его охватила такая горячая нежность к ней, что он не чувствовал водной прохлады, опоясавшей его ноги.

— Я иду, иду дорогая. Больше нам никто уже не помешает.