Третья пуля

В Нью-Йорке его нарастающие отклонения были замечены внимательной сотрудницей социальных служб, написавшей документ, пронзительнее которого не было — хоть она и не знала, что впоследствии с ней посоревнуются три тысячи соперников, никто из которых её не превзойдёт — оказавшись единственным в мире человеком, которого взволновала его судьба. Её потрясла нарцисстичность матери, Маргериты и беспорядочные блуждания в качестве стиля жизни, что по её мнению не шло на пользу мальчику, которого следовало поместить под опёку. Среди того безумного цирка, каким была жизнь Ли Харви Освальда— а я могу говорить об этом как его вербовщик, предатель и косвенный убийца — смелая женщина в одиночку выполнила работу, которой мы, американцы, вправе гордиться. К несчастью для ЛХО И ДФК, никто её не послушал, и Маргерита выдернула сына из доброжелательных рук, увезя то ли в Техас, то ли в Новый Орлеан, не дожидаясь пока власти что-то предпримут.

Впечатлённый своим старшим братом, маленький Ли, как и многие из юношей, мечтающих о крутости, вступил в Корпус морской пехоты сразу же после высшей школы, которую так и не окончил. Как и везде, за что бы он ни брался — он ни к чему не пришёл. Годы морской пехоты были полностью неприметными, поскольку нужно было быть идиотом чтобы доверить ему выполнять даже его официальную работу — заводить самолёт на посадочную полосу. Я видел, что морская пехота не поручала ему подобных вещей, оставляя ему менее важные дела. Однажды он даже умудрился прострелить себе руку. Что за тупица!

На службе он впервые провозгласил себя коммунистом, что привело к проявлению раздражения в различных формах всеми вокруг. Странно, что бойцы не выбили из него эту дурь, позволив разыграться последовавшей трагедии, что стало одним из редких случаев невыполнения Корпусом морской пехоты США своего долга: победив в битве при Иводзиме, они потерпели поражение в битве с Ли Освальдом! А по окончании службы он первым делом бросился в очередной наспех сляпанный крестовый поход — переметнулся в Советский Союз. Впервые мы приметили его через Госдеп, когда он, выбравшись в Россию по студенческой визе, отказался возвращаться. Характерно, что и русским он не был нужен — он никому

не был нужен! — так что какое-то время Госдеп и КГБ бодались за то, кому он достанется в качестве утешительного приза. Два с половиной года он провёл в Советском Союзе, главным образом на радиоэлектронном заводе в Минске, где постигал тонкости сборки дешёвых транзисторных приёмников. Там он познакомился с девушкой, на которой женился. На фотографии она смотрелась весьма привлекательно: сидя ночью в своём кабинете, я подумал — знала ли бедная крошка, с каким чёртом она спуталась?

Освальд и его жена Марина на балконе минской квартиры

Но в России ему надоело и он договорился вернуться назад в США. Мне хорошо известно, что некоторые в сообществе сторонников заговора— «сообщество сторонников заговора», боже, что за идиоты, полвека заблуждающиеся в своих криках — развивают тему ЦРУ, торчащего отовсюду из пребывания Освальда в СССР. Боже милостивый, здесь никогда не торчало никого, кроме меня! Увиденное мною было вызвано самой жизнью, а вовсе не тайными кознями, в которые верят сторонники шпионских заговоров. Всего лишь нелепое, неоформленное, неуправляемое и бессистемное стечение удачи, обстоятельств и возможностей, которыми этот пройдоха пытался заставить и ту, и другую бюрократические машины обратить на него хоть малейшее внимание. Нетрудно увидеть, что не было никакого энтузиазма в медленном вращении шестерен бюрократии, спустя несколько долгих, унылых месяцев позволившей этому ничтожеству снова обрести гражданство страны, которую он публично презирал.

С этого момента у нас есть новый рассказчик, осаждаемый агент ФБР по имени Джеймс Хотси, который собеседовал Ли — я буду теперь звать его Алек, поскольку это было его русским прозвищем, которое использовали и я, и Марина[165]— по возвращении его в США из России. Из тщательно задокументированной любовной связи с красными Бюро знало его как «подозрительного». Несчастный Хотси из далласского офиса, перегруженный и недооценённый, был вынужден добавить Алека к своему списку неотложных дел, я же имел возможность знакомиться с фотокопиями его отчётов, поскольку два агентства легко менялись данными низкоуровневой секретности. Образ, сложившийся у Хотси при общении с ним, более-менее совпадал с моим, разве что к враждебности Алека после возвращения добавилась и новая неприятная черта— хроническое нытьё. Хотси не смог углядеть за ним ничего незаконного кроме разве что политического дурновкусия, что следовало бы по моему разумению расценивать как преступление — но кто бы меня послушал?