Третья сторона

Я вас никому не отдам, – думает Эйтери. А больше ни о чём не успевает подумать, потому что золотое пламя, плясавшее у него под кожей, рвётся на волю, чтобы стать огромным, до самого исчезающего неба костром.

* * *

– Техника очень простая, – говорит Стефан. – Одна беда: применить её практически невозможно. Будучи человеком, я имею в виду. Нам-то с тобой раз плюнуть, а толку? В наши сновидения эти твари никогда не заявятся.

– Они, все четверо, пришли к этой идее… нет, пожалуй, всё-таки не интуитивно, а просто от безысходности, – говорит Стефан. – Одни люди от безысходности цепенеют и впадают в отчаяние, а другие, напротив, приходят в такую ярость, что становятся способны взглядом испепелить мир. А уж пару-тройку зарвавшихся хищников – вообще не о чем говорить.

– Каждому из них, – говорит Стефан, – в своё время приснилось, что он успел напасть первым. Потому что пришедший по его душу хищник, на самом деле, добыча. Потому что – сейчас должен раздаться демонический хохот, но я, прости, не умею – он это ест!

– Да, – говорит Стефан, – конечно, ты не понимаешь. Я бы и сам не понял, если бы мне так сбивчиво объясняли, перескакивая с пятого на десятое, прости, я немного пьян, не от пива, от радости битвы, которая уже началась. Пожиратели сновидений неуязвимы и даже в своём роде бессмертны, я не врал, когда это говорил. Однако есть священное правило справедливости, которая, как ни странно, всё же присуща вселенной, просто несколько не в том виде, в каком мы готовы её принять: всякий хищник может быть съеден тем, кто сочтёт его пищей. И сумеет эту пищу взять.

* * *

Хищный чёрный лис Нериюс ростом почти до неба, кончик его хвоста опалён светом звёзд. У хищного чёрного лиса Нериюса девять голов, девять вечно голодных зубастых пастей, истосковавшихся по вкусу крови за те бесконечно долгие дни, когда он сидел в офисе, считал свои и чужие деньги, обнимал жену, гладил по голове дочь, варил себе утренний кофе, наливал из бутылки дорогой кальвадос, сидел за рулём автомобиля – ай, да чего только не приснится, пока дремлешь в предвкушении будущей трапезы. Но сейчас-то, сейчас, – думает Нериюс, – я проснулся. Сейчас я готов.

Ах, как жаль, что голов у меня нынче всего только девять, – думает Нериюс. – А ведь бывали дни, когда их число доходило до сотни! Но ладно, могло быть и хуже. Например, всего три. Тремя головами долго как следует не наешься!

Фира встаёт, потрясая огромными кулаками, но это, конечно, только для смеху, от кулаков, как бы велики они ни были, особого проку нет. Её оружие – голос, такой сладкий, что любая добыча сама придёт в её пасть, такой громкий, что даже на другом краю земли не спрячешься, такой весёлый, что жертва не испугается, и это только к лучшему, все знают, что от страха портится вкус еды.

Арина ничего особенного не делает, не рычит, не поёт, не пляшет, она ни за кем не гонится, это ей ни к чему. Арина поднимается с выжженной мёртвой травы, стоит, опираясь на старую крестьянскую, от деда унаследованную косу с зазубренным лезвием, давно изъеденным ржой, смотрит в небо, улыбается: «Я вас вижу, теперь не уйдёте, а ну, все сюда». Каждый, на кого упал её взгляд, неизбежно становится тенью, утопающей в темноте её глаз. Арина очень довольна, её старая вечная тьма прирастает новой, свежей, пахнущей жизнью тьмой.

Арина оглядывается по сторонам: эй, неужели никого не осталось? Так нечестно, я только вошла во вкус! Эйтери, негодный мальчишка, что ты творишь? Неужели уже всех спалил и нам ничего не оставил? Арина хохочет – самозабвенно, от чистого сердца, как ещё никогда не смеялась во сне, чувствуя, как её обнимает столб яркого рыжего пламени, горячего, но совсем не жгучего, как солнце в сентябре, и Эйтери, любовь одного-единственного мгновения её жизни, говорит: «Прости, моя радость, увлёкся, но у меня есть оправдание, надо было хорошенько поесть на дорогу, мне предстоит долгий путь», – и тогда Арина думает: «Не знаю, куда ты собрался, но я тебя провожу».

– И я с вами! – Фира орёт так, что наяву земля бы дрожала, а здесь просто с неба начинают сыпаться какие-то белые хлопья, скорее потолочная штукатурка, чем снег.

А Нериюс молча прижимается к столбу пламени, как, будь он наяву и, к примеру, собакой, прижался бы к хозяйской ноге. На его языке это означает: «Я тебя не брошу». Эйтери это знает. Он сейчас вообще всё на свете знает, как никогда прежде ясно, и в этом знании, кто бы мог подумать, нет и намёка на печаль.

* * *

– Что у него с лицом? – встревоженно спрашивает Алиса, новенькая медсестра, всего третий день на работе, неудивительно, что так взволнована, при ней ещё никто не умирал.

– Он стал похож на подростка, – говорит Алиса. – А ведь ему было за семьдесят? Или больше? Я сейчас не помню. Но совсем старенький, это точно.

– Бывает, – спокойно отвечает ей опытная коллега. – Смерть часто до неузнаваемости меняет людей.

* * *

– Даже не верится, – говорит Таня. – То есть, их вообще больше нет? Нигде, во всей вселенной? Это правда, шеф?